18 ноября в городе Сафоново Смоленской области покончила жизнь самоубийством 14-летняя школьница Наташа. В школе ее травили — классический случай школьного ада. Именно об этой трагедии вся страна узнала из-за того, что Наташа писала письмо Владимиру Путину. В трагедию вмешались пoп-политика, хайп и обычный агрессивный спор о том, во всем ли у нас виноват президент. Но и политика в этом деле, как выяснил наш корреспондент, есть: бедность, отвратительное управление, страх перед начальством, терпимость к жестокости и вранье. Постоянное вранье
В подвальном помещении дома 10 по улице Советской располагается местная оппозиционная телекомпания «СНТ». Заезжие журналисты первым делом идут туда – в надежде найти зацепку для собственных расследований дела восьмиклассницы Наташи, повесившейся восемнадцатого ноября в подъезде чужого дома.
С неба то капает, то сыплются хлопья. В соседнем доме – «Пятерочка» и забегаловка «Чикен-Пицца». На дороге – каша из снега и грязи. Журналисты передают: восьмиклассница написала письмо Путину, администрация президента вернула его в область, мать девочки уволили с работы, а сама Наташа повесилась на перилах, завещав похоронить ее в школьной форме. В сыром тумане виднеется рынок, старики и старухи, продающие моченые яблоки и грибы. Прохожие кажутся хмурыми, слепленными из того же тумана.
В сыром офисе по экрану лампового телевизора бежит строчка – «Мы перенесем ваши любимые воспоминания из аналогового прошлого в цифровое будущее». Глава и владелица телекомпании Людмила Шершнева, одетая в черное школьной строгости платье с белым нарисованным бантом на груди, дает интервью стоя, держась за спинку кресла. Сбоку от нее – дверь, открытая в другой отсек, заклеенная фотографией выше человеческого роста, на которой Людмила же – в наряде королевы. Я жду, что Людмила сядет, и мне не придется задирать к ней голову, но за час нашего разговора она так ни разу и не садится.
- Характерная черта нашего города – это три тюрьмы, - говорит она. - Люди освобождаются и остаются в Сафоново. И это сказалось на нас. Статус города был присвоен Сафоново в пятьдесят втором году. Тут были шахты, бурый уголь. Я работаю в этой телекомпании тридцать лет. На моей памяти, крайний тюремный бунт был в начале двухтысячных. Население города – сорок две тысячи. Было шестьдесят. Молодежь уезжает. Перспектив нет. Градообразующее предприятие – завод пластмассы «Авангард». Сейчас его директор под следствием. В нашем городе не строится ничего кроме «Пятерочек». Они одолевают нас. Средняя зарплата в Сафоново – восемь-десять тысяч. На заводе еще можно заработать двадцать. И я думаю, что главнейшая причина трагедии Наташи – это крайняя нищета ее семьи. Хотя и травили ее тоже. Но тут все сошлось – она была не такая как все – полновата, и с рождения у нее не открывалось одно веко. Дети ей этого не простили. Но если бы у мамы были деньги, она бы ее хотя бы красиво одела.
- А я знал ее маму, знал и саму Наташу, - в подвал входит мужчина, представляется Владимиром Учителем, садится за стол и принимается за сушки. – Ее сестра ходила в детский сад вместе с моим сыном, и я снимал эту девочку на утренниках, а потом приносил фотографии им домой. Видел маму, бабушку. Дома было очень бедно. Девочка была солнечным ребенком, всегда такая веселая. Я ей глазик приоткрывал через фотошоп. И когда она пошла в первый класс, я ее снимал. А потом все изменилось… Если бы я знал, что ее травят, моего жизненного опыта хватило бы на то, чтобы с ней поговорить.
- И что бы вы ей сказали? – спрашиваю его.
- Переключиться на учебу. Головой затмить других. А с головой у нее все было в порядке. Классная могла бы ей это подсказать, но, видимо, она не хотела этим заниматься. Говорят, ее обзывали. В том числе учительница географии.
- Не могу сказать.
- Очевидцы говорят, что мать в тот день плакала, - говорит Людмила. - Возможно, с ней беседу в поликлинике провели и отругали ее – за письмо.
- Город это говорит! – отвечает Учитель.
- Город маленький, - шелестящим голосом вторит Людмила. - Отличительная особенность нашего города – крайняя нищета. Вы знаете, что такое – бедность работающего человека? Это – когда люди работают изо всех сил, но получают мизерные деньги.
Она нервно взмахивает рукой и крепкий кофе из ее чашки выплескивается на кресло. Протягивает мне бумажку, на которой записан номер телефона матери Наташи. В дверь заглядывает женщина. Людмила выходит. Пока ее нет Учитель – детский фотограф – рассказывает: телекомпанию выселяют из подвала. В качестве мести за то, что критикует работу ЖКХ и первой рассказала о письме Путину.
Новость о письме Путину, пришедшая в «СНТ», вышла из детской поликлиники, в которой работает мать Наташи. Люди останавливались на улицах, чтобы сообщить друг другу – девочка из Сафоново написала Путину, ее мать на работе отругали. Делились вестью в маршрутках. Потом отреагировали соцсети. И, наконец, раздался звонок сюда - телезритель сообщил: «Девочка, писавшая Путину, повесилась. Не дайте замолчать!». За ним позвонил второй, за вторым – третий. Людмила возвращается с пленочной видеокассетой. Оцифровка прошлого в будущее – основной доход телекомпании с тех пор, как реклама ушла в интернет.
На экране телевизора идущее волнами изображение показывает десяток пикетирующих с плакатами. Среди них – хрустящий сейчас сушками за столом Учитель. Пикет прошел первого декабря. «Нам не нужны «Пятерочки»! Нам нужны школы и детсады!» - заявляют собравшиеся. «На каждого гражданина – по три магазина?!». «Плохо работает ЖКХ!». «Балалаевщина!» (Вячеслав Балалаев возглавляет муниципальное образование «Сафоновский район» с 1996 года - РР). «Будет ли обратная связь с народом?!» «Почему повесилась девочка?!», «Почему выживают СНТ?», «Власть! Ты – не в тренде! Ты утратила связь с населением».
- А что было бы, если бы Путин ответил Наташе? – спрашиваю я.
Учитель и Шершнева пожимаю плечами.
- А он ответил, - подумав, говорит Людмила. – Девочка ждала ответа от доброго царя, и она его получила – рикошетом от мамы.
Дождь и снег не перестали, а пошли сильней. Учитель вызвался проводить меня до школы. Его велосипед огибает пасмурный рынок, не скатывается с наледи, а упорно едет вперед - через редкий парк, мимо бетонной стены. Возле продуктового магазина прилавок – доска с товаром на ножках – накрыта целлофаном, формой похожа на гроб, закрытый от дождя. Кажется, что в нем до сих пор посреди города лежит четырнадцатилетняя Наташа.
В мой мессенджер врывается сообщение от неизвестного контакта.
- Марина, вы меня не знаете. Но я знаю, что вы – в Сафоново, - пишет отправитель. – Вы могли бы со мной поговорить?
- Пишите, - отвечаю я.
Пересекая дорогу, Учитель показывает рукой на красную машину, вставшую на переходе.
- Прямо под ней был люк, в котором несколько месяцев назад двое работников водоканала утонули. Люк уже заасфальтировали. По общему мнению, это произошло из-за непрофессионализма руководства. Но весть об их смерти прошла по городу тихо.
Велосипед сворачивает под голубые ели у бывшего административного здания. Учитель показывая вперед – школа там.
Школьный охранник просит подождать директора на первом этаже на скамейке. Она появляется – в синем костюме тройке с тревожно бегающими глазами.
- Я вас слушаю, - говорит она, впуская меня в свой кабинет, и по ее глазам видно: она догадалась, что я – журналист.
- Я хотела бы поговорить о Наташе… - начинаю я.
- Девочка – ученица вашей школы. В городе говорят, что в вашей школе ее травили. С вашего ведома. Вы не хотели бы это прокомментировать?
- Я не буду с вами разговаривать! – щеки директора краснеют. В лихорадочных глазах появляется страх. - Комментарии – у следователя!
- В таком случае я вынуждена буду процитировать этот ваш ответ.
Дом Наташи – блочная многоэтажка – стоит прямо за школой, через дорогу. Двор с двух сторон замыкают такие же дома. В центре – игровая площадка, залепленная снегом с дождем. У дороге, уходящей к пустырю, под цветным зонтиком стоит пожилая женщина в меховой шапке.
- Совершившей самоубийство, - договаривает она за меня глубоким педагогическим голосом. – Дитя, ну будь ты умной, - продолжает она. – Там горе сейчас великое. Хоть бы их поменьше тревожили. А вы, чтобы больше не случалось такой беды, наберитесь смелости и передайте администрации президента – «Когда вам дети пишут, вы им сначала помогите, а потом разберитесь». Но первое слово – помогите. А когда пойдете к матери, дитя мое, будьте предельно аккуратны. С НТВ уже две девицы приезжали, они – хитрые. Надеюсь, вы – не такая. Потом Настя – старшая сестра Наташи рыдала – «Сволочи! Они все исказили!». Дитя, помни, твоя судьба зависит от того, что ты напишешь. А Наташа хорошим ребенком была. Пришла как-то ко мне в кардиологию, я там – постоянный клиент. Я говорю – «Ах ты, умница моя! Ты ко мне пришла… Иди-ка ну скорей сюда. Садись-ка, на, выпей сливок». А она говорит – «Нет. Не буду я сливки пить, это – для вас». «Слушай, - говорю я, - у меня две пачки, а живот – один. Ой, Наташа-а-а, на-ка тебе денежек, иди купи килограмм сосисок и отнеси моей собачке, этому обормоту. Только самые дешевые бери. А все, что останется, оставь себе, умница моя». Я всегда ее хвалила. Вдруг скоро она возвращается, кладет на стол сдачу. «Это я сказала тебе!». Она – «Разве можно у старых людей деньги брать? У вас – пенсия маленькая». «Дорогая, милая моя. Это тебе мой подарок». «Нет, я брать не буду». «Ну подойди тогда, посиди рядом со мной». Дитя, Наташа – очень хорошая девочка.
- Послушай меня, - она наклоняет ко мне меховой лоб, заглядывает в глаза как преподаватель, очарованный всеми своими учениками без разбора. – Не осуждайте. Она поступила так, как посчитала нужным. Она поступила так потому, что у нее просто выхода не было. Дитя, прошу тебя, чтобы больше так с детьми не происходило, не бойся дать нашим большим руководителям – сытым и обеспеченным – совет: «Когда вам дети пишут, помогите». Наташе очень тяжело было быть. Ей нужно было подрезать веко, а мать получала десять тысяч, одиннадцать – с премией. Старшая Настя поступила учиться на полицейского, и ей нужно было собрать деньги на учебу и на форму – тридцать тысяч.
- Из две тысячи восемнадцатого.
- А у нас – девяностые. У большинства соседей пенсия – восемь двести, восемь четыреста, и за квартплату надо платить. Мы бы ничем помочь не смогли. Наташе поношенную одежду родня отдавала. Будь предельно умна. Передай туда, как я тебя прошу. Когда я узнала, что Наташа повесилась, у меня случился приступ, мне «Скорую» вызывали. Я ее любила. Я была в таком отчаянии и в таком горе, мне так ее было жаль… Травля всегда в школах была. Одна мать со мной советовалась – ее дочку тоже в школе травили. Я сказала – «Срочно девку в другую школу переводи!». Она перевела. Когда травят, надо удирать. А Наташу с малых лет дразнили. Мама принимала меры. Она пожаловалась в полицию на одного ученика, и этого мальчика жестко прижали. Но на каждый роток не набросишь платок. Какая вы хитрая! Хватит вам меня выспрашивать, а то снова начнется приступ. Дитя, у вас и ноги мокрые, и есть вы хотите. Идите. Только не ищите вину в матери, девочку это из земли не поднимет… Смотрите какая погода, - говорит она, уходя, сверкая цветным зонтом. Такой хорошо бы смотрелся летом под солнцем на пляже. - Это Бог нас за наши грехи наказал, - говорит на прощание она.
Я могу прямо сейчас открыть подъездную дверь этого дома, подняться на третий этаж, постучать в дверь и поставить того, кто откроет перед фактом – пришел журналист пришел, вам придется ответит на вопросы. Набираю номер матери Наташи.
- Я не буду с вами разговаривать, - говорит она и бросает трубку.
Мы тут на грани
В этом городе, если ты – чужак и тебе некуда идти, то тебе и не согреться. По дороге от Наташиного дома я не нахожу ни одного кафе, куда могла бы зайти и согреться. Захожу в первую попавшуюся дверь – мастерской по ремонту и пошиву одежды.
В помещении за столами со швейными машинами – три женщины. Одна из женщин – самая старшая, коренастая, с грубым лицом и короткими выкрашенными в желтый волосами. Другой – лет пятьдесят пять, она строчит, иногда поднимая голубые глаза. Третьей – на вид шестьдесят, она худая, и заговорив со мной, заикается.
Они предлагают стул, пододвигают поближе к нему обогреватель и приносят сухие тапочки.
- А мы тут на грани закрытия, - говорит старшая. – Останемся без работы, и все. Главу нашего Балалаева сажать надо. Все прибрал к рукам, везде родственников своих посадил и «Пятерочек» понаоткрывал. А люди у нас в городе – нищие! Мой внук ходил в школу с той девочкой. В конце коридора в бухгалтерии мой сын сидит. Его жена – в родительском комитете. Сын сейчас не в духе – заказов нет. Но вы, если не побоитесь, можете к нему сходить, спросить про девочку.
- Учителя и виноваты, - голубоглазая женщина поднимает глаза от стрекочущей строчки. - Раньше у нас нормальные учителя были – совковые, а теперь – эти придурочные егэшные.
- Нет! – грубо вскрикивает старшая, словно хочет сказать «цыц!». – Ни одна учительница не будет ребенка дразнить! Запомните это. От сейчас в нашем городе тебе наговорят – сорок верст до небес, - обращается ко мне. – Все из-за бедности. У меня сватья в поликлинике с матерью девочки работает. Я что ли не знаю, как было?! Ее перевели из санитарок в уборщицы. И оклад снизили – до минималки, до семи тысяч. Себе-то власть сама оклады назначает. Все никак не нахапаются, а вы живите как хотите! Господи, да мы страна нищих! Мы все нищие тут. Скажи, - обращается она к светловолосой, - сколько у тебя пенсия? Восемь шестьсот! – торжественно отвечает она сама. - А за коммуналку сколько ты платишь?
- Пять восемьсот, - заикаясь, отвечает та.
- А в школе, небось, с вами никто и не разговаривал, - продолжает кричать старшая так, будто я туга на оба уха. – А потому что туда Балалаев приезжал и им всем запретили рот открывать! А девочка Путину написала, потому что думала, он обратит внимание на нее! Да я сама сколько Путину вопросов на его прямую линию посылала, писала ему, когда еще верила в него. А после того, как он нас с пенсионной реформой обманул, не верю ему и больше голосовать за него не буду.
- Девочку просто загнобили, - с трудом говорит светловолосая. – А что до нищеты, так у нас весь город через одного на минималке сидит. Учителя виноваты.
- Тихо! Хорош! – прикрикивает старшая.
- А что «хорош»? – перестает строчить голубоглазая. – С каждым годом все хуже и хуже становится. Заводы – на простоях, по три дня в неделю работают. Что я покупаю? Сахар-песок, муку, моющие, да булку на работу? И если еще в такой обстановке поживем, то поднимемся все и пойдем на Москву. Молодежь поднимется, она – озлоблена. Был бы лидером не Навальный, уже бы пошли.
- Нищие мы, нищие, - стонет старшая.
- И ладно бы мама девочки бала пьяница, - заикается светловолосая и с напряжением вытаскивает изо рта слова. – Но она целыми днями работала, а все равно нищей была.
Осторожно приоткрываю дверь в бухгалтерию. Спиной к двери за компьютером сидит мужчина. Он оборачивается, и лицом оказывается очень похож на свою мать. На одной стене бухгалтерии висит портрет Путина, на другой – Медведева.
- Меня ваша мама предупредила, что вы не в духе, - скромно произношу я, входя. – Но не могли бы вы позвонить своей жене, она ведь – в родительском комитете. И попросить ее пообщаться с журналистом из Москвы. Журналист – это я.
- Сейчас-сейчас! – он с удивительной готовностью хватается за телефон, лежащий на столе. – Слушай… - еще ласковей говорит он в трубку. – Тут журналист приехал, хочет с кем-то из родительского комитета…
- Никто ни с кем разговаривать не будет, - слышно, как чеканит стальной голос в трубке.
- Ясненько… - говорит он. - А, может, кто-то другой из школы?
- Никто ни с кем разговаривать не будет, - предельно ледяным голосом чеканит его трубка.
- Ясненько-ясненько, - он кладет телефон на стол и пожимает плечами, как будто говоря – сделал все, что мог. – Просто врут журналисты. Родительский комитет только что письмо коллективное подготовил – в защиту учителей. У нас в городе все шло самотеком. Глава с девяносто шестого года сидит. А тут девочка написала письмо Путину. Приехали спецслужбы, журналисты. Вон мама моя, - кивает он на мать, которая осторожно просовывает голову в дверь, чтобы оценить обстановку. – Сколько она Путину писала. Думала, добрый царь придет и проблемы уладит. А толку? Народ устал. Приезжаешь в Москву – там две тысячи восемндацатый. А у нас – по-прежнему, девяностые.
- Но на стене у вас Путин с Медведевым висят, - замечаю я.
- Так они же сначала были хорошие. Ну пусть воровали, но до четырнадцатого года это было не так заметно, мы как-то жили, развивались. А сейчас все приходит в упадок. И если вы меня не сдадите, - тише говорит он, и мать глубже всовывает голову в дверь, - то я вам скажу – я в ментовке десять лет отработал, я знаю что к чему. Мы вашей Москве не семнадцатый год устроим, а похуже. У нас тут в Смоленской области все войны прошли. Уж вы мне поверьте, тут каждый второй имеет дело с оружием… А их, - показывает на портреты, - мы просто снять не успели.
Крик одиночества
В семь вечера, когда я выхожу из ремонтной, Сафоново кажется вымершим. Снег сел на подмерзшие лужи и продолжает идти. В белой размытой дали только раз мелькает прохожий. В окнах горит приглушенный снег. Я прохожу мимо чужого дома, в котором повесилась Наташа. В нем работает продуктовый магазин, из-за стеклянной двери в желтом свете видна грузная продавщица, одиноко сидящая за прилавком. Кажется, если остановиться и прекратить хруст окрепших снежинок под ногами, можно услышать как желтой мухой жужжит ее скука.
Пройдя мимо мрачной темной школы, я возвращаюсь во двор Наташи. И тут никого нет, а на свежем снегу двора – ни следа. Пытаюсь представить себе место, на котором стоял гроб с Наташей. Может быть, у водопроводного люка возле подъезда? Или его вынесли дальше – на дорогу? Прикрыли ли целлофаном, если пошел снег, или снег так и садился на мертвое лицо девочки. Мелькает сгорбленная тень.
- А вы не знаете, где жила девочка, которая повесилась? – окликаю ее я. Эти слова я использую, чтобы завести разговор, чтобы было чего начать.
- А вот в этом доме и жила, - отзывается худощавая старушка. – Но про саму девочку я ничего сказать не смогу – я ничего не знаю. Знаю только, что ее обижали ребята в школе. А поговаривают, что и мать обижала. Знаю еще, что мальчики из ее класса пришли на похороны и стояли с цветами над гробом то улыбались, то хохотали. Ну неужели учителя не могли сказать им, что так нельзя? Наташу я летом часто видела, она с детьми помладше играла. Возилась с ними, бегала. Старшие-то дети с ней не общались. И каким-то плохим словом они ее называли, я теперь его и не вспомню. А я как узнала, что Наташа повесилась, так неприятно мне стало. У меня у внучки одна ножка короче другой. Я к своим прибежала и спрашиваю – «Ну, и что вы сидите, думаете?! А если затравят ее, как Наташу?!». А невестка моя в суде работает. Она мне и говорит – «А я тогда пойду в школу и своими руками им головы оторву. Так что брось ты такое говорить. Это все – невнимание учителей и родителей». Знаю еще, что в школу на днях полиция приезжала, потом «Скорая». Всех трясут. Все хотят знать правду. А правду только сама Наташа знает. Но мне после того как она повесилась, страшно через этот двор ходить.
Старушка быстро перебегает двор, оставив первые следы на снегу. Она так спешит, словно боится в свете фонарей повстречаться с тенью Наташи и услышать от нее неприятную правду. Я возвращаюсь к подъезду. Еще не поздно – всего девятнадцать тридцать. Можно войти в подъезд, подняться по лестнице, постучать в дверь и поговорить с той, которая, наверняка, тоже знает правду. Окно третьего этажа изнутри освещено экраном телевизора. Тихо журчит вода в люке, и можно подумать, что и тени двух рабочих переместились сюда, не сумев выбраться из-под асфальта, закатавшего их люк – в котором они и утонули. Валит снег. Двор снова сужается, снег словно лепит вокруг него плотные стены, за которыми с трех сторон – тюремные зоны и мужское страдание. В моем кармане жужжит телефон.
- Я близкий человек семьи Наташи, - пишет тот же незнакомый контакт. – Наташа – тихая спокойная девочка. Я был на похоронах. Видел со стороны школы и следствия такую показуху! В школе над ней больше всего издевалась учитель географии. Но все молчали, она – подруга директора. У вас есть ко мне вопросы? Вы хотите, чтобы я на них ответил?
- Да, - отвечаю я.
Заселившись в гостиницу, единственную в этом городе, с туалетом в конце коридора и душем на другом этаже, рассматриваю фотографии Наташи в сети «Одноклассники». Почти на всех она приподнимает бровь – чтобы подтянулось веко. Проматываю вниз новогоднее обращение Путина, которое она посчитала «классным». Останавливаюсь на фотографии, где ей – года три. Она стоит на пороге бедного дома, держит футбольный мяч над головой, и смеется. Наверное, в этом возрасте ее и снимал Учитель, назвавший Наташу солнечным ребенком. На фото выше – солнце погасло. Выше Наташа с грамматическими и орфографическими ошибками написала четвертого октября пост: «Привет, незнакомый мне парень или девушка. Напиши мне. Я не буду игнорировать. Обязательно отвечу. Если хочешь, не спрашивай, как у меня дела… Напиши мне и расскажи что-нибудь. Что угодно. Порой незнакомому человеку сказать что-то легче, чем близкому. Может, я и не смогу дать тебе советов, ведь и сама в них нуждаюсь. Но я не буду смеяться над тобой. Никогда. И никому не расскажу». Под этой записью – восемьдесят пять комментариев. Все они были написаны взрослыми уже после смерти Наташи. При жизни она не получила ни одного.
Глава Балалаев
- Люди жалуются на засилье «Пятерочок», - говорю я, усаживаясь за стол напротив главы района Балалаева.
Только что я беспрепятственно прошла в его администрацию, и меня не остановила даже женщина-вахтер.
- Да, есть такая проблема, - соглашается он, поглядывая на меня с подозрением, как на представителя профессии, от которой вреда ощутимо больше, чем пользы. – Но ведь в конкуренции побеждает сильнейший. Так или нет? Конкуренция позволяет товары и услуги сделать дешевле. Ну так снижайте цены, продавайте продукцию хорошего качества. Надеюсь, с каждым годом у нас будет становиться только лучше. Вот только сейчас это лихолетие переживем.
- Лихолетие?
- Тяжелые годы в экономике. Вы же видите, какая политика ведется против России. Это сказывается на всей стране. Хотя… статистика говорит об обратном. Да хоть на вывоз мусора посмотрите. Когда он сокращается, то сокращается и жизненный уровень людей. А сейчас вывоз мусора только увеличивается.
- В городе говорят, что маме Наташи сократили зарплату, и если бы не это, девочка была бы жива.
- Ее перевели из санитарок в уборщицы. В соответствии с требованиям. У нее восемь классов образования, она не может быть санитаркой.
- А как же она санитаркой до того была?
- Она работала санитаркой, но получала зарплату меньше, - говорит он, не отвечая на мой вопрос. – Я не исключаю, что у них был конфликт дома. Я был у них дома, разговаривал с мамой, с сестрой. Там две дочки было. Их надо было одеть, обуть, накормить. Ну и я не исключаю, что Наташа попала под чье-то влияние. Это видно по ее соцсетям.
- Я изучила ее соцсети. Там ничего такого не видно.
- Она училась ниже среднего. Я был в школе и разговаривал с ребятами. Она была слабая по русскому языку. Но когда она выходила в сеть, ошибок не было. Значит, кто-то их вел. Соседи сказали, что эту девочку дома обижали. И я не понимаю, почему она пошла к бабушке, вышла от бабушки и повесилась…
- А что вы почувствовали, когда узнали, что в вашем городе повесилась девочка?
- Конечно, когда погибает ребенок – это неприятно… Я не мог это дело понять. Я часто бываю в школах и провожу собрания. Я уже провел совещание с директорами школ. Ну а говоря о статистике… зарплата увеличилась в этом году на тринадцать-пятнадцать процентов. Средняя по району – двадцать девять тысяч рублей.
- Представим, что вы узнаете – одной маленькой девочке в вашем городе плохо. Завтра она может повеситься. Что вы сделаете?
- Господи, конечно, поработаю с девочкой. Надо посмотреть, как они материально живут. Девочки между собой смотрят, кто как одет. Вы можете завидовать девочке, которая одета лучше вас. Потому что женихи – одни на всех, и конкуренция. Ну, так же получается? В санаторий надо было ее отправить. К врачам – на обследование.
- У вас в городе недавно погибли два работника водоканала. Почему?
- Один пьяный был, очень пьяный. Работали они рядом с магазином с одной стороны и с другой. Он сбегал туда хватанул и полез за каким-то металлом. Они как пить начинают, сразу за металлом лезут. А другой, его спасая погиб. Да вот его мать у меня внизу на вахте сидит.
- Мы знаем, что, к сожалению, люди иногда кончают жизнь самоубийством. Как вы думаете, почему именно к смерти этой девочки внимание привлечено?
- Наверное, политическая конкуренция. У нас недавно были выборы в областную думу. В конкурентной борьбе используются разные механизмы, в том числе медийные… Вот сейчас я от родителей письмо получил – что классный руководитель их устраивает.
- А знаете, почему эти родители защищают учителей? Потому что это их дети травили Наташу. Это – жестокие дети. И учителя были с ними заодно. Это – плохие учителя. Защищая плохих учителей, родители защищают своих жестоких детей.
- Ну вот пришел ко мне один отец, он – высокопоставленный начальник на заводе «Авангард» и говорит – «Мой же сын с ней в детсад ходил и в одном классе учился. Мы же знали эту девочку». Рассказал, что никто ее слишком не обижал. Ну, иногда обзывали. И о учителе географии родители отзываются очень хорошо.
- А, может быть, учитель географии просто боялась травить сильных детей? – спрашиваю я, и не успеваю добавить – «детей высокопоставленных начальников».
- У нас в этом отношении политика такая – мы должны видеть плохо живущих людей и оказывать им помощь. У нас основная болезнь – пьянство. Я уже не хожу в больницы, где брошенные дети еще совсем маленькие. Ты берешь его на руки, а он от тебя не отрывается. Но ты ему – не отец. А он прилип к тебе и все. Смотрит на тебя как на Бога.
- Это заставляет вас страдать?
- О чем вы говорите? Я ненавижу тех родителей. Он же еще – грудничок. Я выделяю на них деньги, но я больше туда не хожу. Он у меня потом полгода будет в голове стоять.
- А Наташа?
- Наташу я не знал.
- Почему она написала письмо Путину, а не вам. Вы же ближе…
- Не знаю. Она могла и в школе ко мне подойти, я там часто бываю.
- В письме Путину она жаловалась на бедность? – спрашиваю я, чтобы он косвенно подтвердил факт существования этого письма.
- Письмо ко мне не попадало. Оно пошло по линии здравоохранения и образования. Но что бы там ни было, девочку все равно жалко.
Главврач Кристалинский
- Прикрывайте дверь, - говорит Игорь Самуилович Кристалинский, главврач детской поликлиники, к которому я прихожу без приглашения.
Его кабинет – на третьем этаже. Лаборатория, в которой работает теперь уборщицей мать Наташи – на первом.
- Город говорит, что вы отругали мать девочки за то, что ее дочь написала письмо Путину, - обращаюсь к нему я. – И я решила прийти к вам лично и спросить у вас – правда ли это.
- Объясняю как было на самом деле, - говорит он, в его усатом лице отчетливо читается высокая степень обеспокоенности и настороженности, которую он, впрочем, старается не выдавать. – Маму никто не увольнял. Она у нас работает больше двадцати лет. Я ее не вызывал. По телефону с ней не говорил. Не давал указаний разобраться с ней и с ребенком.
- Ребенок писал Путину о бедности?
- Я вам не буду озвучивать что там в письме было написано. Но претензий к больнице в нем не было. И от мамы претензий к больнице нет. Она как работала, так и работает. Она и сейчас на работе. Средняя зарплата мамы за восемнадцатый год составила пятнадцать тысяч триста рублей.
- Но ведь ее перевели в уборщицы?
- Перевели не только ее и не только в нашей больнице. Такое сейчас делают по всей стране в связи с оптимизацией отделений, которые не осуществляют уход за больными.
- Почему же в городе это письмо связывают с вами?
- Кто?
- Люди.
- Это не люди. Вернее, это люди… Но вот мама говорит, что ее не увольняли. Я говорю. А о том, что увольняли, написано в интернете. Вот вы у интернета и спросите, зачем там журналисты пишут наглую ложь. А я и в суде могу сказать, что это – ложь. Но вы напишите, пожалуйста, все, как я вам сказал, а не наоборот.
На первом этаже в коридоре лаборатории пусто. Я могу толкнуть дверь и спросить мать Наташи. Поставить ее перед фактом – журналист пришел, и вам придется с ним говорить. Правду мне может сказать только она или кто-то из ее семьи. Но когда мы с ней говорили единственный раз по телефону, прежде, чем она успела бросить трубку, я услышала в ее голосе ноту, которая дала мне понять – никогда и ни при каких условиях она не будет со мной говорить.
Прежде, чем покинуть Сафоново, решаю еще раз навестить Наташин двор.
Бабушка
Одновременно со мной с двух разных сторон во двор заходят три женщины. Я пропускаю одну. Вторую. А третью, несущую в пакете хлеб и майонез, останавливаю привычным вопросом.
- А вы не знаете, где тут живет семья девочки, которая повесилась?
- Это моя семья, - останавливается женщина. – Это моя внучка.
В ее голубых глазах я узнаю глаза Наташи. И глаза матери Наташи, которую я видела на снимках. Если бы Наташа когда-нибудь успела состариться, то выглядела бы она точно так, как ее бабушка.
- Примите, пожалуйста, мои соболезнования, - говорю ей.
- Мы ходим как зомби, - отвечает она. – Что дочь, что я. Класс сволочей, - она плачет. – Сволочей и идиотов. Старшая внучка хорошо им пенделя давала. Она их гоняла только так. Сколько раз Таню (мать Наташи – РР) в школу вызывали – «Ваша Настя дерется!». А Таня отвечала – «А пускай они не лезут к Наташе!». А что Наташа могла? Она полненькая. Идет по коридору, они ей пенделя все дают. А она не может ни подраться, ни обозваться. Ну вот такой человек. Я говорю – «Наташа, миленькая, бьют тебя, бей и ты». А она говорит – «Бабушка, разве же можно драться?». Я говорю – «Ну, миленькая, им можно, а тебе нельзя?». Я в школе за себя стояла, мама стояла, Настя стояла. Отчего ты, миленькая, не можешь за себя постоять?».
- Вам известно, что родители одноклассников Наташи написали письмо в защиту учителей?
- Они ее оскорбляли как хотели. И учителя тоже. Ну, полненькая она у меня, зато подвижная, на велосипеде каталась. Она просилась в другую школу перевестись, но Таня сказала – «Наташ, тебе восьмой и девятый класс остались. Отучись ты в этой школе», - ее перебивает телефонный звонок. Она вынимает из кармана пластмассовую трубку. – Тань, нормально все! Скоро приду! …А Настя приходит, - продолжает она, вернув трубку в карман, - и говорит – «Бабушка, я сегодня снова дралась!». «А с кем ты дралась, Настя?». «А Наташкин класс била. Меня за это к директору вызвали. Я иду, смотрю, Наташа идет, они ее со всех сторон пинают. Я тоже их схватила и била, била…». Настя поэтому решила полицейским стать. Чтобы всем показать. Они Наташку обижали, сильно Настю злили, она потому в полицейский колледж пошла. А одна девочка мне говорит, там у Наташи в классе есть два мальчика, которые всеми командуют, они не велели всем с Наташей разговаривать. А учительница не обращала внимания. «Все дети такие» - вот и весь ее разговор. А все дети не такие. У нас в школе не такие дети были. Сколько я ни приходила в школу, ну не хотят дети с Наташей общаться. Она поэтому только с собакой гуляла или одна на велосипеде каталась, - ее снова перебивает телефонный звонок. Из трубки доносится голос ее дочери. – Тань, да отстань ты! Я тут стою, разговариваю. Ну что ты, обождать не можешь?! С кем надо, с тем и разговариваю!
Она бросает трубку, телефон звонит снова и снова.
- С кем ты разговариваешь?! – слышится голос из него. – С кем?
- Миленькая, ты еще постой, - обращается она ко мне. – Я выговорюсь, мне хоть легче станет. Вот я получала пенсию четырнадцать тысяч четыреста рублей. И на четыреста рублей всегда покупала им конфеты, какие они попросят. За квартиру заплачу, а на то, что останется, им всего наберу. Принесу, на стол поставлю. Они спрашивают – «Бабушка, можно брать?». «Берите ешьте». А Наташа мороженое любила – «Лакомку». Она – «Бабушка, сколько ты мне на мороженое дашь?». «На, бери два»… Господи, Тань! – хватает она зазвонившую трубку. - Дай ты мне поговорить! Поговорить дай! …Мне кажется, Наташа в школе, - она плачет. – Мне хочется ей позвонить. Но, Господи, ее же больше нет! – ее слов не разобрать, снег сменяет дождь, в ее кармане продолжает звонить телефон. – Но мне хочется ей позвонить, хочется. Ну как мне успокоиться? Ну неужели когда-нибудь станет полегче? Мать, конечно, против была, когда старшая сказала, что в полицейские пойдет. Но приехал двоюродный брат из Питера, они на кухне посидели с Таней, поговорили, и он говорит ей – «А ты не командуй. Пускай ребенок в полицию идет». А Настя говорит – «Бабушка, ты увидишь, я никогда никому не уступлю. Я буду настырная, как они все». А видели бы вы, как собака Наташу всю обцеловала, когда ребенка нашего домой привезли. Господи, я первый раз в жизни вижу, чтобы собака мертвого ребенка целовала. Я говорю – «Таня, убирай собаку. Ну что это такое, она в гроб залезла, лижет ее», - она отключает телефон. – А Наташа хотела компьютерный дизайн изучать. Но за Настю мы хоть все-таки тридцать семь тысяч платим, а за Наташу все сто шестьдесят надо было. И у нас с Таней такой разговор вышел – «Тань, - сказала я, - у тебя зарплата десять-двенадцать тысяч, у меня пенсия – четырнадцать четыреста. Что делать будем? Давай так – за квартиру заплатим, а сами с тобой хлеб с солью поедим. Дети учиться должны». И вот Наташа тогда взяла и Путину написала – «Моя мама получает десять-двенадцать тысяч. Нас трое – две дочки и мама. Почему вы обещаете, что добавите деньги, а никакой добавки нет?». Но мы об этом письме только от следователя узнали. Таня была санитаркой, а стала уборщицей. Получала санитаркой пятнадцать триста, а уборщицей стала – десять-двенадцать».
- А как она узнала о письме?
- Она рассказывала – «Стою я на крыльце. Идет заведующая и говорит – «Твоя дочка письмо Путину написала!». Я – «А?! Что?!». Заведующая – «Сейчас нас из-за этого на совещание вызывал Кристалинский. А ты что, не знала?!». А когда гроб из дома сюда вынесли, старые бабки окружили его и говорят – «Господи, да это мы – старые дуры – всего боимся! А дите взяла и написала всю правду Путину. И правильно сделала, что написала!». А я говорю – «Господи, Наташенька, миленькая, посмотри, сколько цветов тебе мертвой принесли». Господи, Наташ, - она плачет, - я тут хлеб с майонезом ем, а ты лежишь в холодной земле, и ничего у тебя нет… А вы миленькая еще постойте, я знаю, что у вас ноги замерзли, но я вот говорю, и мне на сердце как будто легче становится… А этих дураков, ее одноклассников учителя привели. Они стоят у гроба, ехидно ухмыляются. А я говорю – «Таня! Не надо! Замолчи! Бог им судья. Они плохое сделали, и им хорошего не будет».
- Говорят, было какое-то слово, которым они ее обзывали. Вы не знаете его?
- Нет, не знаю. Только знаю, что кличку они ей страшную придумали. Мне Наташа только про учительницу географии говорила, что она оскорбляет. Я ведь тоже в этой школе училась, и Таня в ней же училась. Мы всем классом дружили. Дети тогда не были такими жестокими потому, что в советском союзе не было такого разделения на богатых и бедных. Это мое личное мнение. А вон соседка, видите, пошла? – она показывает на свою ровесницу, спешащую по двору. – Моя одноклассница. Она в школе толстой была. Ее только любя «Гапусей» дразнили, когда «Свадьбу в Малиновке» посмотрели. Я пятьдесят третьего года родилась, и всю жизнь здесь прожила.
- Почему она повесилась в том доме?
- Не знаю. Мне говорили – «Наташка возле тех домов гуляет. Видели ее». Я спрашиваю – «Наташа, миленькая. Поближе к дому надо быть. Тут же тюрьмы, Наташенька». А она говорит – «Ничего плохого, бабушка, не будет. Я ж все равно ни с кем не разговариваю»… Я вам еще хотела рассказать, как девки мои соседа оббрехали. Насте было пять, а Наташке – три. Приехали в деревню, а у соседа – лужа. Девки в ней купались. А он взял и засыпал ее песком. Приходит к нам, а они встали перед ним, руки в боки и обложили – «Ты наше море засыпал?! Быстро давай выкапывай наше море!».
Она уходит, бормоча истории о детстве Наташи. Наверняка, за этот час замерзли и ее ноги. Сафоново был основан в пятьдесят втором, а она родилась здесь уже в пятьдесят третьем. Бабушка Наташи – ровесница города, плоть от его плоти. И если это так, то сама Наташа – внучка этого города. Снег все идет. Второй день подряд кто-то наказывает город погодой.
Тайный свидетель
Такси привозит меня в «Чиккен-пицца». Сажусь за столик. В телефон приходит сообщение от человека, ведущего со мной переписку со вчерашнего дня.
- Татьяну никто не увольнял, - пишет он. – Она так и работает в поликлинике. Там к ней хорошо относятся. Балалаев выделил ей помощь – двадцать тысяч рублей. Правда, пока не дали, и когда дадут, не знаю. После того, как она дала интервью «НТВ», ее вызвали в полицию и попросили подписать заявление о том, что она больше не будет общаться с журналистами. Поэтому она не могла с вами поговорить. Делом занимается московская прокуратура. Татьяна всю жизнь будет жить с этой болью.
- Зачем вы мне это сообщаете?
- Не дай Бог еще какой-нибудь ребенок так же пострадает. Двадцать первого ноября состоялось экстренное совещание учителей и родителей в школе, всем было сказано закрыть рот. Поэтому никто из них с вами бы разговаривать не стал.
- Как узнали о письме?
- Письмо Путину попало на сайт президента и его прочитал глава прокуратуры, они сразу связались с сафоновоской и смоленской полицией. Когда точно письмо вернулось в Сафоново, я не смогу вам точно сказать. Но четырнадцатого ноября Балалаев уже провел совещание с Кристалинским. Восемнадцатого Наташа повесилась. В школе о письме узнали в день ее смерти. Я был уже у Тани, когда приехали московские следователи, они не отпускали Настю в Смоленск. Наташа жила тихо, а умерла громко.
Я захожу в профиль контакта, изучаю его соцсети, находя подтверждения близости к семье Наташи. Пью горячий, но невкусный кофе, размышляя о том что заставляло людей в разговоре со мной лгать, говорить не всю правду, таким образом, полностью искажая картину произошедшего. Ведь часто не нужно произносить ложь для того, чтобы обмануть. Достаточно просто не договорить правду.
Сопоставив слова бабушки и информацию, только что полученную от контакта, с тем, что говорили мои герои, я могу с уверенностью сказать, сколько раз и в каких вопросах они мне солгали. Единственный вопрос, на который я до сих пор не получила ответа – что это за страшное слово, которым называли Наташу в школе. Ответ тут же приходит из-за соседнего столика, за которым девочки – ровесницы Наташи – пригнув друг к дружке головы, обсуждают географичку. Я пересаживаюсь к ним.
Страшная кличка
- Я видела Наташу в магазине «Глобус» за несколько часов до ее смерти, - говорит одна девочка. – Я выходила из дверей, она заходила, мы с ней пересеклись. Она посмотрела на меня, улыбнулась и ушла. А вечером мне пишут, что она повесилась. Я два часа просидела в ступоре. Не знаю, зачем она это сделала. Мне казалось, она ко всему привыкла. Она хотела перейти в параллельный класс, там были девочки, которые хорошо с ней общались. Но ей директор не разрешила.
- За что над ней издевались?
- Из-за внешности, - отвечает та же девочка. – Но она же не виновата.
- Мы с ней в садик вместе ходили. Да, она полноватенькая, но это же не значит, что плохой человек. У нас в классе тоже есть девочка, которую обижают. Я – единственная, кто с ней общается. С ней разговаривают, только когда хотят, чтобы она раздала интернет. А если она ни для чего не нужна, то все такие – «Бу, ты плохая». Она только пройдет, как все сразу начинают на нее кричать. Ну зачем, зачем – я не пойму.
- А есть те, кто с этим не согласен? – спрашиваю я.
- Большинство. Но они молчат.
- А я раньше училась с Наташей в одной школе, в параллельном классе. Он как меня увидит, всегда так крепко обнимала. Это было так… приятно, - она быстро прячет глаза, в которых заблестела эмоция. – Потом я перевелась. Учительница географии ко всем плохо относилась. А одноклассники до сих пор над Наташей смеются. Говорят – «Земля ей говном», «Она была слабым человеком, поэтому повесилась».
- Каким словом ее обзывали? – спрашиваю я.
- Циклопом, - хором отвечают они.
Мы молчим. Я тяжело перевариваю слово.
- А знаете еще что? – говорит первая девочка, когда я встаю уходить. – Это надо было быть смелым человеком, чтобы написать письмо Путину и быть готовым, что на него ответят.
Город, в первый день не желавший со мной разговаривать, на второй день рассказал мне все. Под вечер осадки в нем прекратились. Ответы сложились в ясную картину, и теперь я отчетливо представляю себе девочку из бедной семьи, донашивающую одежду своих дальних родственников. Представляю ее старшую сестру, которая пошла в полицию, желая там унять свою злость, которой после смерти Наташи стало только больше. Отчетливо вижу прояснившийся город, в котором три мужских зоны, и никого, кто мог бы поговорить с одинокой девочкой. Представляю, как она пишет письмо в последнюю инстанцию – доброму волшебнику, уверенная, что тот ее услышит. Как ответ, минуя туман, проходя над зонами, над государственными инстанциями, покружив над столом Балалаева и в кабинете у Кристалинского, возвращается к Наташе – рикошетом от мамы. Я могла бы продолжить представлять, что было дальше – как Наташа взяла веревку, пошла в подъезд… Но я предпочитаю подумать о том, что было бы, если бы Путин ей ответил.
0
63.00
