Кожа и латекс вновь в моде. Эдуард Лимонов вспоминает Нью-Йорк семидесятых, когда начиналось увлечение фетишами
Был февраль 2003 года. Он сидел на «пальме», то есть на койке второго яруса, и читал газеты. Газеты утром притащил грамотный — парень, в обязанность которого входило вручение заключенным всякого рода бумаг: судейских, прокурорских, адвокатских. А ему, единственному на весь третий корпус Саратовской центральной тюрьмы, грамотный доставлял газеты.
В «Коммерсанте», в рубрике «Культура», его взгляд остановила фотография. «Господи! Да это же Мэрилин!» Это была она, и годы не исказили ее облик. А чтобы не оставить ему сомнений, под фото стояла ее редкая румынская фамилия: «М. Мазюр».
Она приехала в Москву с Нью-Йоркским симфоническим оркестром. В его книгах она упоминалась как Сэра, либо как Лысая певица, это название одной из пьес модного когда-то драматурга театра абсурда Эжена Ионеско, он был по происхождению румын, хотя жил во Франции и писал на французском. На самом деле ее звали Мэрилин. В 1977 году, когда они познакомились в Нью-Йорке, ей было двадцать. Рослая, чуть выше него, тоненькая, длинноногая и большеглазая еврейка, дочь эмигрантов из Румынии.
Отличные юные, набухшие сиськи, нежная талия, а попа, о, эта попа! И спустя десятилетия его взволновал шелк этой попы! Гиперактивная, гиперсексуальная и жадная до новых ощущений, нового опыта, новых приключений. Это о ней он написал: «О, еврейские девочки!.. Энергичные и любопытные...» Как там дальше? «Восторженные, носатенькие, поблескивая зеленовато-коричневыми глазками, они первые во всяком движении, то ли это женское освобождение, то ли социализм или терроризм. Они первые бегут покупать новую книгу поэта, и вы найдете их обмирающие глаза, если взглянете в зал во время выступления любой рок-группы или исполнения классической музыки. Они учатся балету и фотографии, они самостоятельны и упрямы...»
Они познакомились на party русского фотографа-эмигранта, ныне покойного Левы Нисневича, в его лофте на Мэдисон-авеню. А после он заманил ее к себе в отель, благо эта старая развалина была расположена рядом, в центре, на тридцать улиц выше по Мэдисон.
Он вспомнил, как укоризненно посмотрел на них ночной портье, сикх в тюрбане. В Индии ночные визиты девушек к постояльцам наверняка не поощрялись. Однако заход девушек в отель в Нью-Йорке не возбранялся.
В те годы, в эпоху до появления СПИДа, взять и совокупиться со случайным знакомым в Нью-Йорке было так же легко, как опрокинуть бокал вина в баре. То была блаженная эпоха вседозволенности и случайных связей, и нужно сказать, что какие-то из случайных были прекрасны, экзотичны и запечатлелись памятью ярче, чем неслучайные.
Она училась фотографии в школе Visual Arts. Этим и объяснялось ее присутствие в лофте фотографа Нисневича. Ее привела старшая подруга, ее профессор Эрика. Это было все, что он знал о ней, когда они прошли мимо ночного портье в тюрбане.
Он снял с нее бесформенное мужское пальто. Под ним было кожаное платьице и на шее ошейник с шипами. Это был первый ошейник, увиденный им на девушке. Тогда в Нью-Йорке вовсю свирепствовал панк. И ошейник, и платье она, без сомнения, приобрела в одном из магазинчиков Нижнего Ист-Сайда, на площади Сент-Маркс, там уже с 1975 года обосновались предприимчивые первопроходцы панк-моды. Новая тенденция всегда ведь появляется вначале на периферии общества, чтоб потом, через годы, взять приступом модные журналы, диктующие законы стиля.
Выглядела она трогательно. Кожаные бретельки спускались по ее плечикам, поддерживая основной корпус платья. В области груди платье пересекала полоска черных кружев, самая малость, сквозь кружева проступали грудки. Черные лямочки впивались в девичью белую плоть и подчеркивали прямые углы ее плечиков. Во время love making он вынужденно вдыхал тонкий запах кожи платья, потому что он не сообразил, как его снять с нее, лишь сдвинул его наверх.
Когда утром она уходила, он знал о ней чуть больше, чем накануне вечером, а именно то, что она носит парик. Поток каштановых кудряшек сливался с ее головы на плечи, как знаменитое руно, только что не золотое. Она не сочла нужным объяснить, почему носит парик, а лишь поправила его одной рукой, когда тот съехал ей на брови во время love making, и пробормотала мимоходом: «Это парик на мне!» Большего он не потребовал. Парик, так парик.
В конце семидесятых в Нью-Йорке все оригинальничали. В знаменитом диско «Студия 54» каждый вечер танцевали простые негры в трусах, долговязые миллионеры в белых пиджаках и бабочках, девушки в розовых купальниках и даже мумия в бинтах. Владелец «Студии 54» Стив Рубелл встречал гостей у входа, осуществляя фейсконтроль, в засаленной красной куртке, такую же носит сейчас Венедиктов, босс «Эха Москвы».
В следующую встречу она притащила его к себе на Нижний Ист-Сайд. Тогда в Нью-Йорке у молодежи было принято делить квартиру с кем-то еще, получалось дешевле. Мэрилин делила с подругой, у каждой по комнате-спальне и общая гостиная. Подруги не было в этот день в Нью-Йорке, и они счастливо овладели всей квартирой. Бродили голые, подкреплялись алкоголем и бутербродами на кухне и возвращались вновь и вновь в старомодную кровать с металлическими спинками из трубок с шишками.
— У тебя есть красная перина? — спросил он ее.
— Что? — не поняла она.
— Мне говорили, что евреи из Румынии из поколения в поколение передают красные перины.
Мэрилин хохотала долго, но вынуждена была признать, что твердый матрац, на котором они занимаются любовью, подарила ей мать. Она считает, что молодая девушка должна спать на жестком, чтобы была хорошая осанка. Мать заставляла ее ходить со стопкой книг на голове — с той же самой целью.
В тот раз Мэрилин фотографировала его обнаженным. Долго и старательно. Впоследствии она не показала ему этих фотографий, сославшись на то, что они будто бы не получились, техника будто бы подвела. Ему, впрочем, кажется, что она тогда просто застеснялась. Его, себя, снимающую мужчину, с которым она только что состояла в физической близости. Что-то в этом роде...
Она познакомила его со своей профессоршей и гуру фотографии, увядшей энергичной блондинкой, той самой Эрикой. Фамилию унесло время. Эрика отсняла их вдвоем, побеседовала с ним немного и уверенно сообщила ему, что он будет good для нашей барышни. Ей нужен мужчина, который сумеет держать ее в руках. Таких планов у него не было. Он хотел опубликовать свой первый роман и стать знаменитым.
Мэрилин таскала его в очень непростые места, чтобы удивить, шокировать, сбить с него спесь. Поскольку он сам был непростой, экзотический русский. Это сейчас русских как собак нерезаных повсюду, тогда же они были редкостью.
Он помнит, как она привела его на занятие садомазохистского клуба «Нахтигаль» на 14-й Западной улице. Огромный лофт, наскоро окрашенный в красный. Там пахло этой краской и кожей, собралась небольшая толпа, все члены клуба. Мэрилин, девушка передовая и сверхсовременная, была членом клуба, она привела его, чтобы тоже сделать членом «Нахтигаля».
Толпа состояла из множества пожилых подтянутых и строгих мужчин в очках, о которых Мэрилин прошептала ему на ухо: «Садисты!», были томные барышни и крепкие парни, и даже двое полицейских в форме, впрочем, было непонятно, они настоящие или же переодеты в копов. Это оказалось занятие для начинающих. Второе в целом курсе, который предполагалось прослушать в течение зимы 1977 года. Так было сказано в красном буклетике: мол, вашему вниманию, фанаты садомазо, предлагается курс лекций, членство в клубе, цена такая-то.
Занятие началось следующим образом. Доброволец повернулся к толпе задом, спустил брюки и замер. Ведущая урок, вполне профессорского вида женщина средних лет, продемонстрировала собравшимся, как следует обращаться с парнем. Пошлепала его по ягодицам ракеткой для пинг-понга, оставив розовые следы, затем обработала многохвостой плеткой и хлыстом. Окончания урока они не увидели. Нагрянула настоящая полиция, и все они, включая переодетых копов, кинулись к запасному выходу. И счастливо убежали.
В те годы клубы садомазо были запрещены в США. Новое прививается небыстро. Кожа, ошейники только начали пробивать свой путь наверх: в журналы, в Высокую моду. Это позже, благодаря таким мощным корифеям, как Хельмут Ньютон, кожа, металл, подвалы и скромно обнаженные встревоженные модели завоевали свое место в сердцах современников.
У него долгое время оставались фотографии, всего четыре, сделанные ее профессоршей Эрикой. Он и Мэрилин, оба красивые, загадочные. У нее белый цветок в волосах, а на другом фото он держит этот белый цветок в руке. Они стоят у окна, сидят на той незабвенной кровати с шишечками, на матраце, купленном ее матерью. Фотографии потерялись в перипетиях его сложной жизни, однако он помнит одну, где она с нескрываемой страстью смотрит на него. Судя по той фотографии, она была влюблена в него по уши. И красива, черт возьми, красива! Крупный нос с горбинкой, большие египетские глаза...
Они ругались, ссорились. Ее подруга, работавшая ассистентом в крупном издательстве, пыталась, но без успеха, пристроить его роман. А потом он уехал во Францию, да так там и застрял. Поскольку он улетал через неделю после того, как выгнал ее однажды ночью на улицу, они не успели помириться. И она не догадалась приехать к нему в Париж. Они прожили свои жизни раздельно.
Он сидел на «пальме», то есть на койке второго яруса в центральной тюрьме Саратова и улыбался. Мэрилин приехала в Москву в составе Нью-Йоркского оркестра. Она стала музыкантом, выдающимся саксофонистом, звездой. Чего-то такого от нее и следовало ожидать, фотография оказалась для нее слишком банальной профессией. Впрочем, ее отец был музыкантом, вспомнил он.
Он закрыл глаза и постарался восстановить в памяти ее запах. Вначале пришел запах парика, который она поливала при нем удушливыми духами своей мамы, а он уговаривал ее не носить парик: «У тебя отличная круглая головка, Мэри!» Затем к нему пришел запах ее кожаного платья. Они были красивые и молодые.
77.0
