ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Фев. 20, 2024

То, что литераторы сразу видят силу и степень таланта Солженицына, это можно понять. Но, строго говоря, это писатель-дебютант, у него вышла первая повесть. О других его произведениях никто не знает. И тем не менее ему жмет руку Хрущёв, уже после свержения Хрущёва с ним встречается секретарь ЦК по культуре Демичев. После письма Солженицына IV съезду писателей с ним бесконечно ведет переговоры руководство Союза писателей, все эти советские литературные генералы — вместо обычных действий по исключению его из литературы они любезно интересуются, что его не устраивает. Почему в глазах партийного начальства он выглядит настолько существенной величиной?

«Один день Ивана Денисовича» практически единодушно был воспринят как литературный шедевр. Уникальность ситуации заключалась в том, что впервые появившийся в печати писатель в восприятии читателей и критиков уже достиг в своем развитии тех высот, куда многие приходят в результате многолетнего труда. То есть в русской литературе сразу появился новый классик.

Благодаря умело выстроенной Твардовским интриге «Один день Ивана Денисовича» прочел Хрущёв, и повесть ему понравилась. Он воспринял ее как близкую, понятную народу и воспевающую этот народ литературу. К тому же идейно повесть полностью укладывалась во взятый Хрущёвым курс на развенчание культа личности Сталина. (Можно сказать, что публикация «Одного дня» стала одним из проявлений пресловутого «волюнтаризма» Хрущёва, который вскоре, в дни его смещения, был поставлен соратниками по Политбюро ЦК КПСС ему в вину.)

После этого государство стало оказывать Солженицыну знаки внимания, его начали приглашать на встречи творческой интеллигенции с партийным руководством, Хрущёв представил его Шолохову…

И вот здесь произошла очень важная вещь, о которой Солженицын упоминает в «Теленке». Отказываясь летом 1963 года от приглашения на пленум ЦК по «вопросам культуры» (куда рядовые советские писатели мечтают попасть — присутствие там означает принадлежность к номенклатуре), Солженицын пишет: «Моя несчастная слава начинала втягивать меня в придворно-партийный круг. Это уже порочило мою биографию». То есть с самого начала для него существовал предел компромисса с государством, после которого начинается неизбежная сдача позиций, тот процесс, который Аркадий Белинков (применительно к судьбе Юрия Олеши) назовет «сдачей и гибелью советского интеллигента». При этом Солженицын первоначально не собирался воевать с государством. Он довольно прагматично планировал выстраивать свою литературную карьеру, пользуясь теми возможностями, которые государство ему предоставляет, и по мере сил расширяя эти возможности. Проблема в том, что вектор его движения и вектор развития государства оказались разнонаправленными.

Солженицын в своем развитии радикализируется, идя через написание своих романов к «Архипелагу ГУЛАГ» как к своему жизненному долгу, к тексту, который подводит итог десятилетиям большевистского террора и становится памятником миллионам погибших. Государство же, наоборот, особенно после снятия Хрущёва, берет курс на мягкую ресталинизацию, минимизацию в общественном сознании последствий сталинского террора. Начинает формироваться формула, которая сегодня имеет вид «все не так однозначно».

Естественно, в какой-то момент Солженицын вошел в клинч с государством, но, что любопытно, инициатива в этом процессе принадлежала не ему, а государству. Осенью 1965 года в руки КГБ попал архив Солженицына — изъяли при обыске в московской квартире одного приятеля, которому тот отдал его на хранение. Некоторые из текстов не предполагались Солженицыным к публикации, но так или иначе органам госбезопасности стала очевидна степень его отрицания советского опыта.

Формально Солженицын оставался (до 1969 года) членом Союза советских писателей, известным автором, продолжающим надеяться на публикацию своих произведений. И вот здесь перед ним встает проблема компромисса. Он встречается с Демичевым. Он предлагает «Новому миру» напечатать роман «Раковый корпус» — наиболее «проходимый» с точки зрения цензуры из его текстов. Он пытается нащупать какую-то модель своего существования в официальной литературе, которая устроила бы и его, и государство: до определенного момента Солженицын был готов на какие-то уступки — не слишком, впрочем, значительные, как уже было сказано, он всегда помнил о пределе возможного компромисса, за которым следует крах биографии. Но государство после захвата архива ни на какие уступки в отношении него идти не хотело. Органы госбезопасности и связанные с ними партийные структуры — которым, в принципе, подчинялся и Союз писателей, формально проводивший переговоры с Солженицыным,— потребовали от него категорического покаяния, фактически отказа от своих взглядов.

В 1968 году Солженицын осознал, что та мера компромисса, к которой он был готов, исчерпана. После провала публикации «Ракового корпуса», когда роман уже был набран в «Новом мире» в конце 1967 года, Солженицын решил выйти в публичное поле в качестве оппонента советской власти. Собственно говоря, первым таким выходом — но еще в рамках советских институций — стало его письмо к IV съезду Союза писателей весной 1967-го, где он впервые публично произнес непредставимые в том общественном пространстве вещи: он обвинил Союз писателей в том, что тот не защищает своих членов от террора государства, что не только не сопротивляется государственной цензуре, но и потворствует ей.

Понятно, что с этого момента дороги Солженицына и государства расходятся. Их дальнейшее решающее столкновение становится только вопросом времени. То, что кризис произошел в начале 1974 года, с публикацией «Архипелага ГУЛАГ», тоже во многом случайность. Осенью 1973 года органы госбезопасности обнаружили в Ленинграде спрятанный и не предназначенный автором для публикации текст «Архипелага ГУЛАГ». После этого Солженицын принял радикальное решение: он нанес встречный удар и показал этим — впервые в истории русской литературы,— что лучшая защита от государства — это нападение.

Он отдал распоряжение печатать «Архипелаг» на Западе. Публикация вызвала огромный международный резонанс, и в этой ситуации государство приняло чрезвычайно нетривиальное решение: Солженицына арестовывают и высылают. Буквально такой прецедент был в советской истории всего один — арест и высылка Льва Троцкого в 1929 году. Власть вновь, впервые за многие годы, не посмела тронуть своего оппонента, но просто переместила его с контролируемой ею территории. Расписавшись, в общем, в своей беспомощности.

Сама процедура высылки по тому, как она описана в «Теленке», выглядит довольно странно. Солженицына забирают из квартиры, все ждут обыска, но его не происходит. Когда Солженицыну приказывают в тюремной камере собираться, он думает, что его собираются отправить на встречу с Политбюро. Пока его везут в аэропорт из «Лефортово», самолет ждет на летном поле три часа. Кажется, все происходит в режиме импровизации. Сам Солженицын напишет впоследствии, что ссылка в Сибирь, где у него не было бы связи с внешним миром, была бы для государства гораздо эффективнее. И впоследствии высылка за границу как мера пресечения больше не применялась — ни в отношении Сахарова, ни других диссидентов, ни разу. Можем ли мы предположить, что это было решение, во-первых, спонтанное, во-вторых, впоследствии признанное неудачным?

Действительно, Солженицын до последнего не верил, что его высылают за границу, отчасти потому, что, как я уже сказал, в СССР это не было общепринятой практикой. Иллюзия Солженицына, что его повезут на Старую площадь разговаривать с советским начальством — продолжение его неоднократных попыток наладить некий содержательный диалог с властью. Когда он написал осенью 1973 года свой трактат «Письмо вождям Советского Союза» с критикой общественного устройства СССР, он отправил его лично Брежневу, через приемную ЦК на Старой площади, то есть по прямому каналу коммуникации. Из архивных документов мы знаем, что этот текст попал на стол к Брежневу, но Брежнев просто не понял ничего из написанного Солженицыным. Идея содержательной интеллектуальной коммуникации с высшей советской бюрократией была утопией.

Говоря о контактах Солженицына с высшим советским руководством, нельзя не упомянуть историю, связанную с министром внутренних дел СССР Щелоковым, который в период написания «Августа Четырнадцатого» по просьбе Ростроповича передал Солженицыну необходимые тому для работы военные карты времен Первой мировой войны. Кстати, Щелоков оказался единственным из высшего советского руководства, кто занял так сказать «конструктивную» позицию в отношении Солженицына. Обращаясь к Брежневу, он в специально составленной докладной записке писал, что властям необходимо извлечь урок из истории с Пастернаком, что хватит воевать с выдающимися авторами, нужно пытаться найти с ними общий язык, и давайте попробуем «воевать не с Солженицыным, а за Солженицына». Но эта позиция не была услышана.

Мы знаем теперь протоколы обсуждения дела Солженицына в Политбюро в январе 1974 года, и надо сказать, что они оставляют ощущение некоторой недосказанности. Очевидно, что окончательное решение принималось вне обсуждения, зафиксированного в протоколах. Большинство из выступавших на том заседании Политбюро, в том числе Брежнев, высказываются за крайне репрессивные меры. По каким-то намекам в этом тексте мы можем реконструировать, что идея не провоцировать дальнейшее развитие международного скандала принадлежала, судя по всему, Андропову, который в конце концов продавил свою старую, еще времен присуждения Солженицыну Нобелевской премии, идею, что Солженицына нужно выслать за границу.

С одной стороны, отпустив Солженицына на Запад, сохранив для него возможность дальнейшего творчества и общественной деятельности, советская власть создала себе очень заметного, авторитетного, популярного оппонента. Конечно, для всего мира Солженицын многие годы был диссидентом номер один, хотя он сам никогда себя к диссидентам не причислял. Положение Солженицына было настолько уникально, что он мог, например, позволить себе не прийти по приглашению в Белый дом, потому что это была не персональная встреча с президентом, а групповая, в которой он не хотел принимать участия. В этом смысле такое решение советской власти было невыгодным для нее. Но с другой стороны, мы не можем себе представить степени мирового общественного возмущения в том случае, если бы Солженицын был действительно арестован и осужден. Все-таки государство, которое подвергает преследованию всемирно признанного писателя, Нобелевского лауреата, скверно выглядит с точки зрения внешней политики. И многие симпатизанты СССР, конечно, вынуждены были бы его публично осудить. Я думаю, такого рода прагматические соображения и взяли здесь верх.

Что вообще происходит в этот момент в отношениях советского государства с писателями? Мы видим, что в 1972 году Бродскому настойчиво предлагают уехать и он соглашается, в 1971 году досрочно выпускают из тюрьмы Синявского и сразу отпускают его в Париж, в Сорбонну. Но после высылки Солженицына в 1974 году начинается просто исход: Некрасов, Максимов, Галич и так далее. Все те, кого не выпускали за рубеж, кому создавали разные неприятности внутри за их позицию, всех начинают просто выталкивать из страны.

Это все очень разные случаи. Бродский хотел не эмигрировать, а заключить брак с иностранкой, чтобы выезжать и возвращаться, подобно Владимиру Высоцкому. Но советская власть вовсе не желала предоставить ему свободу перемещения и браку воспрепятствовала. Синявский отсидел, и, видимо, было принято решение, что его пребывание в Москве создаст больше проблем, нежели его пребывание на Западе. И ему разрешили выехать с сохранением советского паспорта; это очень индивидуальный случай.

Солженицын, напомню, был обвинен в измене Родине и лишен гражданства, это гораздо более радикальная мера — он был лишен возможности даже гипотетически вернуться в Советский Союз. И понятно, что эта расправа изменила общественную атмосферу, и все те авторы, у которых к тому времени накопились противоречия с государством, поняли, что их творческое и физическое существование в Советском Союзе будет весьма проблематичным. Я думаю, это понимание было встречным, и действительно, 1974 год стал годом массового исхода нелояльных по отношению к советской власти авторов за границу. Это было фактическое начало третьей художественной эмиграции. Этот исход продолжался с начала 1970-х почти до перестройки и был отмечен ближе к финалу громкими отъездами Тарковского и Любимова, то есть уже настоящих грандов советского официального искусства. Но стартом, сигналом для него действительно послужила высылка Солженицына.

Конечно, это был поворотный момент в отношениях интеллигенции и советской власти после смерти Сталина.

Сам Солженицын при этом, в отличие от многих, на Запад не стремился. Он не уехал после вручения Нобелевской премии в 1970 году, хотя советские органы его к этому подталкивали. В «Теленке» он смотрит на западные медиа как на инструмент своей игры — полезный для внешнего давления на советское государство, но не более того. Вообще, его уникальная идентичность как писателя совершенно несоветского и при этом отчетливо русского была совершенно невозможна в Советском Союзе и при этом не очень понятна на Западе. Согласны ли вы, что отношения Солженицына с Западом в 1970-х — это даже не брак по расчету, а брак в силу вынужденных обстоятельств, не очень счастливый для обеих сторон?

Творческая и общественная деятельность Солженицына во многом была сконцентрирована именно на преодолении травматического советского опыта, на возвращении русскому писателю того статуса и той общественной свободы, которыми он обладал до 1917 года. Это была апелляция не к западному опыту, а именно к русскому, традиционному, дореволюционному. Преодоление советского морока. Это проявлялось и в самих формах его деятельности — например, Солженицын возвращается к практике издания общественно-политического публицистического сборника по образцу сборника «Вехи». Он собирает «Из-под глыб», то есть восстанавливает независимую философскую и публицистическую мысль в тех ее формах, которые существовали до 1917 года. Как прозаик он преодолевает искусственные ограничения так называемого социалистического реализма.

Собственно говоря, всемирную известность он получил не как автор «политической» книги «Архипелаг ГУЛАГ», а как автор двух больших русских романов, «В круге первом» и «Раковый корпус», которые были восприняты как возвращение в мировую литературу жанра «великого русского романа». Надежда на это была давно потеряна, Марк Алданов в 1950-е годы говорил, что новый Толстой невозможен при большевизме, что это уже невозвратимая реальность. И Солженицын в сознании читателя (в том числе западного) становится таким новым Толстым, поражая своими большими романами, сделанными по канонам классической русской литературы. Поднимающими бытийные проблемы, как это, собственно, и пристало классическому русскому роману, столь популярному на Западе. Врученная ему задолго до публикации «Архипелага» Нобелевская премия 1970 года отмечала именно его возвращение к канонам и нравственной проблематике классической русской литературы. Все, что Солженицын делает, и как писатель, и как общественный деятель, связано с дореволюционным опытом, с возвращением исконной, традиционной России, которая для него всегда была идеалом.

Конечно, ни на какой Запад он не стремился и, более того, сознательно избегал тех ситуаций, когда он мог быть насильственно там оставлен. В частности, он не предполагал выезжать за получением Нобелевской премии, понимая, что его могут не пустить обратно.

Свое перемещение на Запад Солженицын никогда не называл эмиграцией. Для него это было изгнанием. Сразу после высылки он заявил о том, что верит, что вернется в Россию при своей жизни. Оказавшись на Западе, он занял особую позицию: сохраняя в высшей степени радикальное неприятие Советского Союза, он критикует Запад, исходя из понимания им актуальных задач борьбы с советской властью.

Изначально его отношение к западным медиа действительно было чрезвычайно инструментальным: он воспринимал их не как элементы демократической системы, а как орудие пропаганды — но в данном случае пропаганды его антисоветских взглядов. В каком-то смысле журналист для него — подчиненное лицо, что вызывает у независимой западной прессы, конечно, удивление и протест. И вообще, оказавшись на Западе, он требует от Запада гораздо большей радикальности и жесткости в отношении СССР, что в период разрядки, торгового и политического сближения между Западом и Советским Союзом, далеко не было мейнстримной позицией. Он и на Западе остается радикальным моралистом-проповедником, далеким от политического прагматизма, от того, что называется Realpolitik.

Противостояние Солженицына и государства длилось не одно десятилетие. Как вы считаете, кто в итоге победил? Если говорить вообще о гонениях на деятелей культуры — чему учит эта история?

Безусловно, весь сюжет взаимоотношений Солженицына и советской власти не может быть понят иначе как сокрушительная победа Солженицына над государством. В результате все произошло так, как он и предполагал, а именно — он вернулся в Россию, причем на своих условиях. Все его тексты к этому времени были в России опубликованы, сам он прибыл во Владивосток и проехал в специальном поезде через всю Россию, то есть и физически его возвращение было устроено по его собственному сценарию. Ситуацией рулил исключительно он, государство только брало под козырек. В этом смысле история Солженицына — возможно, самая эффектная среди побед культуры над государством. Но и остальные персональные кейсы авторов, пострадавших от советской власти, отличаются разве что масштабом, но не смыслом. Все они были реабилитированы, напечатаны, возвращены или физически, или посмертно.

Единственное, что у них смогли отнять,— это время.

Да, государство своей деструктивной деятельностью травматизировало русскую культуру, изменило ее органичный ход, испортило или загубило массу жизней. Но с точки зрения исторической эта репрессированная или выдавленная из России культура взяла полный реванш. Книги Солженицына сейчас входят в школьную программу, установлены памятники, открыты музеи, его именем названы улицы.

Культура не существует в режиме ограниченного доступа, она исходит из своей внутренней логики, а не из логики внешнего государственного воздействия. Мы помним, что царская Россия также отличалась весьма непростыми отношениями с культурой, однако и там все пострадавшие от государства оказывались через какое-то время победителями. Конфликт культуры и государства «в моменте», как сейчас выражаются, приводит подчас к трагическим следствиям для культуры, но исторически он всегда преодолевается не в пользу государства, а в пользу культуры.