Петербурженка Ольга Сутулова признается: родись она в Москве, была бы гораздо спокойнее. В ее характере ощущается сила и мятежный дух родного города. Впрочем, умиротворенности стало больше — карьера на взлете, прекрасный союз с Евгением Стычкиным и радуют дети.
— Я в это не верю. Есть причина и следствие, иногда их можно предугадать, иногда нет. Значит, нужно покориться.
— Думаю, они у всех бывают. И у меня тоже, но не уверена, что хочу это обсуждать. Скорее это предмет разговора с психологом или эзотериком — очень личный. Меня удивило, что, попав на съемочную площадку в картину «Зал ожидания» в достаточно юном возрасте, вас это совсем не зацепило, вы не услышали «колокольчик судьбы». А ведь там были такие звезды советского кино, как Вячеслав Тихонов, Вера Глаголева, Михаил Боярский. В возрасте четырнадцати-пятнадцати лет авторитетов довольно мало. И это точно не народные, заслуженные артисты СССР и РСФСР в девяностых годах. Безусловно, с моей стороны было невероятное уважение, но думаю, будь я немного постарше, мне бы гораздо больше подарила эта встреча. На тот момент я не ставила себе цели стать актрисой. Просто попала в абсолютно другой мир и, к огромному моему сожалению, ничего намеренно для себя оттуда не брала.
— Никакие, мне это было неинтересно, я не мечтала о съемках. Как все советские дети, я выросла на передаче «В гостях у сказки», «Кортике», «Гардемаринах». Потом пришли голливудские фильмы, которые крутили на видеопроигрывателях в подвалах наших парадных. Что тогда было популярно — «Рэмбо», «Терминатор» «Призрак»? До того как я решила, что буду заниматься актерской профессией, я не интересовалась кино как частью культуры. Вообще, в девяностых кино обсуждали четыре с половиной «лоха». (Смеется.) Я не беру сейчас московскую или ленинградскую тусовку кинокритиков, режиссера Романа Волобуева, Юрия Сапрыкина, Михаила Трофименкова. Я говорю именно о подростках четырнадцати-пятнадцати лет. Наверное, где-то параллельно существовали компании, где молодежь ходила в джаз-клубы, на рок-концерты, смотрела авторское кино, но не в нашей. Ко мне все это пришло гораздо позже.
— Я не уверена, что современная законодательная база позволяет обсуждать это в печатных изданиях. (Смеется.) В каждом городе есть разные субкультуры: есть ботаны, есть рокеры, есть гопота. Мы гуляли, ездили в порт, пили пиво. Но я не готова давать оценки и говорить, что объединяться в кружок по изготовлению пряников во Дворце молодежи и изучать историю города — это хорошо. А осматривать форты, ползать по заброшенным зданиям — плохо. Вопрос в том, что ты оттуда выносишь. Интересно, что оттуда вы вынесли научную работу про гроты Петергофа, за которую получили премию Сороса. Да, ведь, к сожалению, еще и приходилось учиться. (Смеется.) Как всякому троечнику, который долго-долго ленится, к окончанию учебного года мне приходилось как-то выкручиваться. Это исследование мы делали вместе с подругой. В отличие от меня она как раз была отличницей и очень упорной девочкой. У нас сложился классический удачный тандем: человек, который выполняет работу, и тот, кто потом это продает. (Смеется.)
— Не знаю, как сейчас обстоят дела со средним образованием в Ленинграде, но в наше время очень большое внимание уделялось истории города. Мы учились в гимназии в Петергофе, школа стояла внутри регулярного парка Петродворца, и то, что мы обсуждали на уроках, мы могли увидеть собственными глазами на перемене. Был экзамен по истории, а перед этим мы писали исследовательские работы, за которые начисляли баллы. На фоне пива на скамейке написать работу о гротах Петергофа тоже было прикольно.
— Это зависит от того, какое кино мы снимаем. Если мы говорим о «Ленинграде» — да, конечно. Это художественный фильм, там есть определенные допущения, и всегда найдется кто-то, кто увидит огрехи — что подъезд этого дома на самом деле взорвали, а норма хлеба была сто двадцать пять граммов, а не сто пятьдесят — все невозможно учесть, но это нужно сделать. Ведь в этих деталях — важные моменты, на которых можно построить роль. Что касается «Троцкого», здесь историческая достоверность для меня не была принципиальна. Я не похожа на Наталью Седову — ни внешне, ни, наверное, характером. У меня был сценарий, в котором был прописан персонаж, и я как актриса соглашалась на эту, а не некую историческую экранизацию, пересказ статьи Википедии. Мне неважно, как на самом деле выглядела Седова, где они жили, я играла историю любви очень сильной женщины к очень сильному мужчине, которому она помогла состояться. Если бы мы предлагали зрителю только исторические подробности, это было бы неинтересное кино. Кино должно быть про что-то глобальное. В данном случае мы рассказывали про становление и падение личности, иллюстрируя это таким персонажем, как Троцкий.
— Вы сказали про Ленинград — я заметила, кстати, что люди там очень необычно, интересно одеваются.
— Да, это точно. Вчера ко мне туда приехала подруга, художник по костюмам Наталья Каневская. У меня была смена, мы договорились встретиться вечером, и она рассказала, что решила немного пройтись по городу. И гуляя, в какой-то момент обратила внимание, что ей встречаются очень хорошо одетые люди — не в смысле дорого, а оригинально, уместно, со вкусом. Игорь Волошин в «Нирване» не с потолка брал своих персонажей. Мы не раз видели их на улицах города. На Думской площади, пока ее не закрыли, подобных людей было просто миллион, вечером идешь — они ничем не отличаются от нас с Машей Шалаевой, как мы выглядим в гриме.
— Недавно общались с вашим мужем, Евгением Стычкиным, и он сказал, что Москва ко всему относится снисходительно-весело-легко, а «многострадальный Петербург все берет насмерть». У вас такое же восприятие?
— Безусловно, есть история города, которую нельзя отрицать. И, как в случае с живым организмом, жизнь оказывает влияние на его характер, на его дыхание, на его развитие. Москва никогда не переживала таких острых моментов, как Санкт-Петербург. Он искусственно создан, в очень плохих климатических условиях. Пока не построили дамбу, город затапливало. Сколько раз его расселяли. После революции, когда все партийное руководство перебралось в Москву, в Ленинграде оставили Кирова. Его обожали, он пользовался огромным авторитетом, и вскоре стало понятно, что здесь создается своя уникальная отдельная республика. Руководство партии приняло меры: по «делу Кирова» были массовые репрессии, выселяли целые семьи, чтобы контингент, который формирует город, поменялся. Но это не удалось, потому что трагедия объединяет. А блокада? Пережили ее именно ленинградцы. И то чувство единства, сплоченности, гордости, которое ощущали жители города после войны, тоже их отличительная черта. Про блокаду много лет не говорили. Это стало возможным уже после разоблачения культа личности, и трагедия, которую пережил Ленинград, осталась шрамом на его теле. Есть вещи, которые для меня остаются безусловно важными, что бы ни случилось. Есть вещи, над которыми я никогда не буду смеяться. Мне не смешно было смотреть клип Шнурова, в котором шутили на тему блокады. Для меня блокада предметом шутки никогда не будет: мое чувство юмора и цинизм на это не распространяются.
— Вы коренная петербурженка?
— Да, мои родные жили здесь задолго до революции.
— То есть ваши дедушки-бабушки пережили блокаду?
— Да. Они оставались в Ленинграде всю блокаду. Одна прабабушка была врачом. Другая — учительницей, которая находила в себе силы встать, пройти по микрорайону, найти всех своих учеников, привязать их друг к другу, привезти в школу. Дед отвечал за оборону Кронштадта. Папина мама, будучи четырнадцатилетней девочкой, каким-то образом осталась в городе одна с четырехлетним братом. И всю первую блокадную зиму до эвакуации пыталась его выкормить, и спасла, что было непросто для четырнадцатилетнего ребенка.
— Как считаете, место рождения накладывает отпечаток на человека, его характер?
— Конечно. Думаю, родись я в Москве, я была бы гораздо спокойнее и расслабленнее.
— Вхождение в московскую тусовку было для вас легким или что-то смущало здесь?
— Наверное, нет, если убрать поверхностное раздражение из-за чрезмерной пафосности. На самом деле ничего не пафосное, по-разному бывает. И говорить, что поначалу было тяжело, но я справилась, тоже неправда. Вокруг же люди. Хотя, когда сталкиваешься с какими-нибудь коренными москвичами, немного ощущаешь свою ущербность — благополучное детство, няни, сад «Эрмитаж». (Улыбается.) Ладно, это я так, смеюсь. У меня был Летний сад, даже лучше. Компания, которая складывается в театральном институте, не московская, там учатся студенты из разных городов: кто из Ленинграда, кто из Екатеринбурга, кто из Сочи, кто из Воронежа. Все мы были примерно одинаковые — лимита, такими и остаемся. Из всех моих знакомых коренная москвичка — только Маша Шалаева.
— И муж.
— Да.
— Кстати, а он повлиял на ваше восприятие столицы? Может, показал ту Москву, которую любит он?
— Его Москва — это Москва друзей. У меня в Ленинграде друзей нет. Точнее, они есть, но появились уже после того, как я оттуда уехала. Для меня Ленинград — это улицы, культура, история, язык, еда. Для Жени Москва — это отношения, шутки, принятые условия игры внутри дружеской компании. Это не про улицы и места. Если откровенно, он не очень хорошо знает город. Но это безусловно про его семью, традиции, про городскую культуру, про юность.
— Лимита — это же не особо приятное ощущение, уязвимость.
— Нет, просто мы привыкли употреблять это слово с негативным подтекстом. Но на самом деле я не откуда-то из глубокой провинции явилась покорять столицу. Я из Ленинграда! И в двадцать лет у меня было ощущение, что, приехав сюда, я сделала большое одолжение этому городу. Может, в глубине души я до сих пор так считаю. (Смеется.)
— Вы признавались, что очень разные с Евгением. А какие качества, которых, быть может, нет у вас, привлекли в нем?
— Его оптимизм, безусловная вера во все хорошее. Не то что он себя специально настраивает, это его ДНК-код. Он просто не понимает, как может быть иначе. Для него это очевидное знание, что люди хорошие, и в итоге добро победит зло. И это, конечно, подкупает. Еще у него есть полезное свойство видеть вещи целиком, со всех сторон. У меня туннельное зрение, особенно если какая-нибудь непростая ситуация, меня накрывает, и я вижу только эту пульсирующую точку в конце туннеля, которую надо немедленно уничтожить. Но он не легкий человек.
— Почему? Нам во время фотосъемки и интервью показался легким.
— Ну конечно, он же хорошо воспитан. И для него это принципиальная вещь — быть хорошо воспитанным, что, кстати, тоже отличительное свойство коренных москвичей из интеллигентных семей. И это тоже очень симпатично. Но он достаточно сложный человек, просто его воспитание не позволит ему это показать.
— А у вас, наверное, долго было такое желание — идти против системы просто потому, что это система.
— Да, такое подростковое желание. Я очень долго внутренне была подростком. Достаточно поздно пришло ко мне понимание, что вот это «против ветра» не работает.
— Наверное, это произошло, когда дети появились?
Нет, немного раньше, но примерно в то же время. (Улыбается.) Дети, как раз наоборот, вызывают воспоминания, а что же я сама ощущала в их возрасте? Я ведь тоже не понимала, почему нельзя смотреть двадцать мультиков подряд и есть конфеты вместо каши. Старшему сыну два с половиной года, с ним пока нет таких переживаний, как были у моих родителей: делай уроки, не хами Марье Ивановне, но есть нечто похожее. Но желание идти против течения любой ценой исчезло у меня немного раньше, слава богу. Трудно быть бараном, который ломится в запертую дверь и удивляется, почему она не открывается. А там порой даже и двери нет, глухая стена.
— Вы стали мамой в осознанном, зрелом возрасте. Именно к этому моменту пришло понимание, что внутренне готовы?
— Так получилось, и я рада, что это произошло сейчас. Не думаю, что, если бы мои дети родились на двадцать лет раньше, это была бы катастрофа. Это просто были бы другие дети, другая я.
— Вы раньше не испытывали страха, что ребенок может помешать карьере, что вас забудут, перестанут приглашать на пробы?
— Страха про карьеру не было никогда, я считаю, и работу, и семью можно совмещать. Другое дело, что мои интересы, мой эгоизм всегда были на первом месте. Это качество, с которым мне не хотелось расставаться. А сейчас пришло понимание, что ничего страшного не случится, если я немного «подвинусь».
— Вы смотрели сериал «Актрисы»? Это как раз тема переживаний одной из героинь.
— Некоторые вещи там сильно утрированы и, как понимаю, специально. Понятно, что есть тяжелые ситуации, когда женщина оказывается в своем материнстве одна. Ей просто технически невозможно выйти из дома. Но даже в этом случае можно что-то придумать, на мой взгляд. Все зависит от внутреннего состояния. Это действительно серьезный период перестройки гормонов, смешанный с полной реконструкцией твоей жизни, к которой ты никогда не будешь готова, сколько бы умной литературы ни прочла на эту тему. Невозможно подготовить себя к тому, что теперь все будет совершенно иначе и надо ловить волну по-другому. К этому огромное количество женщин не могут пристроиться, отсюда и послеродовые депрессии. Но если не брать какие-то особо трагичные случаи, а говорить об обычной нормальной жизни, то дети карьере помешать никак не могут. Я вышла на работу через две недели после рождения ребенка — и в первом, и во втором случае. Все живы.
— Это была необходимость?
— В первом случае необходимость, потому что меня ждала вся съемочная группа сериала «Последний министр», мы снимали второй сезон. Только закончились пандемия, все немного осатанели без работы и без денег. И сто двадцать человек — моих коллег волновались, выйду я на работу или нет. Мне тогда показалось, что я могу совместить и съемки, и уход за ребенком. А во втором случае Женя снимал свое кино, предложил попробоваться на роль, и я поняла, что хочу выйти на площадку. Уверена, что ничего страшного бы не случилось, если б я отказалась, эту роль мог сыграть кто-то другой, но мне очень хотелось.
— Это его новая картина «Цикады»?
— Да. Единственный раз в своей жизни я оказалась в привилегированном положении. Я — молодая мать, и муж-режиссер меня снимает. Наконец-то я попала в проект по блату, через постель, всю карьеру этого ждала. (Смеется.) В данном случае мне повезло. Но надо сказать, Женя не часто предлагает мне роли. Не намеренно, просто не получается.
— Две его картины, которые уже вышли на экран, — это очень достойный уровень.
— Да, он крутой! Мы всегда смеялись, когда он на площадке раздавал всем указания, что и как делать: «Женя, иди уже в продюсеры, у тебя хотя бы статус будет. Не коллега нас будет прессовать, а тот, кто имеет на это право». А тут оказалось, что он хороший режиссер! Я ужасно им горжусь и очень за него рада, потому что он, конечно же, больше, чем просто исполнитель.
— А он прямо прессует?
— Нет, он просто очень настойчив в своих советах. Вежлив, но настойчив, и избежать того, чтобы им следовать, невозможно. (Смеется.)
— Но вы ему доверяете как актриса?
— Абсолютно. У него хорошая голова, он придумывает неоднозначные истории, у него огромный актерский опыт, который позволяет ему разбирать роли и делать это неординарно. Плюс он много смотрит, читает. Я вижу, что его интерес к жизни вырос за то время, что он стал заниматься режиссурой.
— Но он сказал в интервью, что, с его точки зрения, мало времени уделяет детям.
— У него плотный график, но я верю в то, что все-таки важнее качество, а не количество нашего общения с детьми. Можно двенадцать часов сидеть дома с ребенком и офигевать от скуки. А можно провести с ним час перед работой, но сделать это так, что вы оба получите удовольствие. Самое важное, родителям нельзя оставлять детей без внимания. Их нужно видеть. Не смотреть на них, а именно видеть, с ними нужно знакомиться, их нужно узнавать, помогать им справляться с разными ситуациями, конфликтами, учить коммуницировать с другими людьми. Это моменты, когда участие взрослых очень важно.
— Михаил очень нежный, как мне кажется.
— Да, он нежнейший, но при этом эмоциональный.
— А как они ладят с младшим братом?
— Он его любит, причем любит яростно. Иногда мне даже жалко Яшу: он так много терпит от Миши. Тот просто душит его в своих объятиях. (Смеется.) Когда мы идем втроем по улице, Миша с гордостью всем рассказывает, что это его брат, его зовут Яша, ему скоро год.
— А вы тревожная мама? Легко доверяете детей другим людям — бабушкам, няням?
— Нет, не легко. Своей маме я доверяю, но порой переживаю, как она справится: Миша очень подвижный и самостоятельный. Когда речь идет о нянях, это, конечно, пятьсот проверок. Раньше я стремилась все контролировать, но в какой-то момент мне показалось важным и правильным, чтобы у ребенка был разный опыт общения. То есть не мы подстраиваемся под то, что у нас вот такие дети и мы одинаково с ними коммуницируем. Нет, у них есть вот такая бабушка, которая их обожает, о них заботится, порой сверх меры. Есть другая бабушка, которая смотрит с ними «запрещенный» телевизор, с ней они хулиганят, есть братья, которые тоже по-своему с ними общаются. И у парней со всеми разные пристройки. Неизменно только обожание с обеих сторон.
— Появилось ли у вас желание баловать сыновей, покупать им кучу игрушек, вещей, которых не было у нас в детстве?
— Покупать? Нет. Я ненавижу делать из дома склад. Все равно родные покупают кучу игрушек, хотя я прошу этого не делать. А вот баловать их в плане какого-то интересного опыта — да. Даже если это стоит дорого и лететь надо четыре часа, но я знаю, что у детей останутся яркие впечатления, я это сделаю.
— И в плане занятий тоже?
— Нет, в раннее развитие, изучение английского с двух месяцев я не верю. Мне нужны психически здоровые дети. Миша играет, рисует, общается, ходит в театр. Затаив дыхание, смотрит на сцену. Водить к нему учителей я сейчас не буду. В шесть лет все прекрасно выучит.
— У вас дома сейчас так много мужской энергии. Есть ли потребность восполнять свою, женскую?
Всякий раз, когда мне нужно в экспедицию на съемки, я собираюсь, будто еду в СПА куда-нибудь в Австрию. Вот сейчас, еще немного — и можно выдвигаться на самолет. (Смеется.)
0
148.50
