ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Янв. 20, 2017

— Кирилл, с трудом верится, что сериалу «Диверсант», который каждый год показывают в День Победы, уже 12 лет! Ваш герой Алексей Бобриков для многих давно стал родным.

— Мне тоже кажется, что съемки были только вчера. Недавно на «Мосфильме» я встретил своего коллегу и друга Лешу Бардукова (Алексей сыграл в «Диверсантах» сержанта Филатова. — Прим. «ТН») и услышал от него новость, будто бы собираются писать третью часть «Диверсанта». В душе шевельнулась надежда: мне хочется еще раз встретиться со своим Бобриковым. Но не понимаю, как это может быть без Влада (Владислав Галкин, сыгравший главную роль — старшего лейтенанта Калтыгина, ушел из жизни в 2010 году. — Прим. «ТН»). Этот фильм — один из главных в моей жизни. За 12 лет многое изменилось: я окончил ВГИК, получил второе образование — сценарно-режиссерское, начал снимать кино. Я вырос и уже без особого удовольствия играю военные роли, не люблю бегать с автоматом. Когда приезжаю в какой-нибудь город на встречи со зрителями, организаторы говорят: «Пойдем постреляем в тир», а если еду в военную часть, то: «Покажем тебе оружие». Мне это даром не надо. Нахожу отговорки, чтобы не идти. Понимаю, что стал жертвой фактуры.

— Не могу не спросить о кастинге в «Диверсанта». Вы попали в фильм с первого захода или создатели картины сомневались?

— Был очень долгий кастинг, порядка пяти проб — и видео, и на пленку, и в военной форме, и в гражданской одежде, с одним партнером, с другим. Искали тройку героев, идеально подходящих друг другу. С Лехой мы сошлись сразу, он стал моим близким другом, а с Владом — нет. Пока снимались в первой части «Диверсанта», у нас с ним были сугубо деловые, профессиональные отношения. Влад был закрытым человеком, не всех допускал к себе. В начале съемок царила настоящая дедовщина. Он запросто мог отвесить пендель или велеть: «Ну-ка, дыхни. Пил вчера?!», «Сгоняй-ка мне за кофе». Мы с Лешкой сразу приняли правила игры, предложенные Владом. Это все шло во благо фильму: в жизни мы общались так же, как в кадре, поэтому наши герои на экране органичны. На Влада невозможно обижаться, он был очень обаятельный. А вот когда снимали фильм «Диверсант 2: Конец войны», случилась дружба, которая продолжалась до тех пор, пока он не умер. Мы и в гости друг к другу ходили, и ездили вместе отдыхать.

— Кирилл, в театральный вы пошли потому, что не мыслили себя без актерской профессии, или, как это часто случается, за компанию, от нечего делать?

— Я специфический артист, потому что вообще не собирался им становиться. Окончил школу в 16 лет и отправился поступать в СПбГАТИ на «режиссуру театра». Но меня не приняли — сказали, что слишком молодой.

— Интересный выбор для подростка! В детстве вас часто водили в театр?

— Нет, но был КВН — и в школе, и в пионерских лагерях. К тому же я очень любил читать и много писал — стихи, прозу. Так что мечта стать режиссером осознанная. Сначала я учился в спортивной школе, но не потому, что любил спорт, а по месту жительства. В девятом классе понял, что в этой школе для пятерки по литературе достаточно просто внятно и громко пересказать на уроке прочитанную книгу, попросил маму перевести меня в литературную гимназию на Фурштатской, где когда-то учился Бродский. Иначе я просто деградировал бы. Год отучился в классе с литературным уклоном, а в десятом перевелся в театральный. Там давали азы профессии театроведа. Учиться было безумно интересно, раз в неделю нам преподавали искусствоведение — в этот день читали лекции по мифологии, мировой художественной культуре, мы смотрели фильмы именитых режиссеров, разбирали их, а еще нас водили на экскурсии в Эрмитаж, Русский музей. И тем не менее я не понимал, какую профессию получать после окончания школы. Стал бы писателем, но в то время зарабатывать этим на жизнь было невозможно. Мне нравилось сочинять, я любил театр, и тогда возникла идея учиться на режиссера, чтобы создавать на сцене свой мир. Как я уже сказал, для этой профессии я оказался молод, поступил на актерский.

Игра — это тоже мое. Я рос с шилом в попе, ни на секунду не успокаивался. И от этого меня в театральном институте года полтора отучали. Мне казалось, что на сцене все время должно что-то происходить. Молча стоять и смотреть на партнера — разве это действие, за которым интересно наблюдать? То, что и в молчании кроется глубокий смысл, понял курсу к третьему. Первые два года думал, что попал не туда. Со мной учились невероятно талантливые ребята, все пародисты, смешные, характерные артисты, которые могли моментально перевоплотиться в кого угодно. Я же в чужом обличье мог существовать 10-15 секунд, а потом становилось неинтересно. К тому же актерская профессия основана на желании нравиться, фотографироваться, давать автографы. Мне же важен процесс и для полного счастья достаточно комнаты, режиссера и партнера. В общем, одно время я даже ощущал собственную ущербность, думал, что ошибся с выбором.

— Почему не ушли из театрального?

— Потому что параллельно ставил на курсе отрывки как режиссер. К тому же со временем я заразился театром, без него уже не мог. И решил, что буду рассказывать истории, как и хотел, через свои роли.

После окончания института из нашего курса получился театр — «Наш театр» назывался. Лет десять назад он был очень известен в Питере. В труппу я не пошел: с режиссером были сложные взаимоотношения. Его позиция была такая: театральный актер не снимается в кино. И вскоре, сам того не ожидая, я оказался в Москве.

— Внезапно?

— Практически да. (Смеется.) Без всякой мысли жить и работать в столице стал актером Театра под руководством Армена Джигарханяна. Однокурсники поехали в Москву показываться и попросили подыграть, потому что в дипломных спектаклях у них были отрывки со мной. А в Москве жила моя тетя, которую я очень любил, вот я и поехал. Думал, на несколько дней — оказалось, навсегда.

Я мечтал работать в Питере — либо в Молодежном театре на Фонтанке у Семена Спивака, либо у Льва Додина. Московских театров вообще не знал, кроме «Современника», «Таганки», слышал про Петра Фоменко, и все. Но вышло как вышло… Я остался в столице, а мои ребята вернулись в Петербург. Тогда мне хотелось сложностей и перемен в жизни.

Знаете, я ведь до сих пор не знаю, люблю ли Москву. Живу в ней 16 лет, здесь родились мои трое детей, а я не понимаю: мой дом здесь или все же в Питере? Лишь в последнее время, благодаря жене, стало появляться ощущение, что роднее все же Москва.

— Первопрестольная сразу приняла вас с объятиями?

— Было сложно. Первые полгода было желание уехать, хотя в театре все отлично складывалось, я сразу приступил к репетиции Фигаро. Но нагрузки не хватало, устроился еще в три театра, один из них — Анатолия Васильева. Я трудоголик: мог репетировать с утра до вечера где угодно и готов был еще за это приплачивать.

— Из Театра Джигарханяна вас вроде бы уволили? И виной этому — характер. Вам не захотелось работать с режиссером?

— Нет, я ушел по собственному желанию: выгнать меня никак не могли, потому что дисциплинарных нарушений не было. Предложили написать заявление, и я согласился. Дело в том, что, работая в той или иной организации, нужно сильно верить в ее лидера, любить его, иногда терпеть маразм. Это касается не только Джигарханяна — я же ни в одном театре долго не задерживался. Даже в МХТ, хотя туда мечтают попасть все артисты.

— А что с МХТ не так?

— Да все так. Но когда я заболел фолликулярной ангиной и отказался ехать на гастроли в Колумбию, мне сказали: «Ты должен». Я спросил: «Кому?» Из зимы перелететь в жару с таким диагнозом — смерти подобно.

— Есть выражение: артист не выходит на сцену в одном случае — когда умер.

— Да, и еще: художник должен быть голодным. По этому поводу Армен Борисович Джигарханян говорил, что все эти глупости придумали коммунисты. Кстати, гонорар меня вообще не интересовал лет до двадцати семи, я искренне не понимал, за что мне платят, ведь от работы никакой усталости, только радость. Но однажды все же сильно измучился и задумался: почему у некоторых коллег, прошу прощения, бездарных, в том же возрасте собственные квартиры? Тогда я оценил свои трудозатраты и поднял ставки.

— Люди со стороны считают, что актерский труд легок: не шпалы же вы укладываете. Расскажите про свою самую тяжелую в физическом плане роль.

— Из последнего самым трудным оказался «Викинг». Это амбициозный глобальный проект, в котором у меня небольшая роль — семь съемочных дней. Смена начиналась в четыре утра, я садился на грим, который длился два с половиной часа без перерыва: мне приклеивали бороду, ирокез, рисовали татуировки и так далее. Потом одевали в латы и шкуры, я садился на лошадь, и мы снимали огромное количество дублей. Было тяжело, потому что все чесалось, отклеивалось, падало. Лошадь то едет, то не хочет — в общем, у меня было ощущение ада. Добавьте погоду: снимали зимой в Можайске. Я на «Диверсанте» так не уставал, как на «Викинге». Хотя там тоже было непросто.

— В фильмографии актера Плетнева более 80 работ. Большинством из них вы довольны?

— Это болезненный вопрос. Половиной — точно нет. Одно время меня страшно бесило, что в кино много непрофессионалов. Выводило из себя, что я потратил уйму сил и энергии в кадре, а уродливо приклеенная борода, отвратительный свет, жуткий монтаж сводят труды к нулю. Став старше, убедил себя, что мой нервный срыв никому не нужен. Надо философски относиться к происходящему. Кто-то пытается в Голливуд уехать и там работать с профессионалами. Но у меня нет таких мыслей: все темы, которые меня волнуют, исконно русские, про них можно говорить только на родном ­языке.

— В вашей трудовой биографии есть интересный пункт: вы работали не только в театрах, но и в ночных клубах. Расскажите об этом.

— Пока учился в институте, подрабатывал танцором и ведущим программ в ночных питерских клубах и неплохо зарабатывал. Это не стриптиз, я не танцевал гоу-гоу, только балетные номера. Когда приехал в Москву, через знакомых тоже устроился в клуб, но уже ведущим. Моя мама — педагог по бальным танцам. Когда я был маленький, танцевал в кружке, который она вела, а позже стал заниматься современными танцами у других педагогов.

— Каких принципов воспитания придерживались ваши родители?

— Папа воспитывал нас с братом в меньшей степени: родители разошлись, когда мне было тринадцать. Нами полностью занималась мама. По поводу воспитания она говорила так: «Я вас очень сильно любила, но никогда не давала садиться себе на голову». В семье всегда ценилось личное пространство. Не понимаю людей, которые его нарушают. Родители никогда не давили, не навязывали свою волю, а уважали нас. Не говорили, к примеру: «Ты будешь врачом». Мы с братом не росли пай-мальчиками, ничто человеческое нам не было чуждо — обычные советские мальчишки.

— А каким отцом вы стали для своих троих сыновей?

— Подчас думаю, что ни хрена не понимаю в вопросах воспитания, но иногда говорю сам себе, что отец я все же не фиговый! Воспитываю сыновей исключительно по наитию, по интуиции, на ощупь. Совершенно не знаю, как надо, потому что мой собственный отец исчез из моей жизни, когда я был подростком. Не всегда уделяю двоим старшим сыновьям столько времени, сколько хочу: все же мы не живем в одной квартире. Но каждый раз честно стараюсь объяснить, почему мы какое-то время не видимся. Мое глубокое убеждение: нельзя приносить себя в жертву детям, потому что потом возненавидишь их за свои упущенные возможности. Нельзя также отказываться от своих мечтаний ради любимого человека, поскольку рано или поздно начнется агрессивное выяснение: я — тебе, ты — мне. Состояние жертвы, чувство излишнего долга, непонятно откуда взявшаяся вина — все это пагубно.

— Чем отличается отцовство в 28 и в 36 лет?

— Осознанностью. Когда я стал папой первый раз, все мои чувства были иными. Теперь же появилась сентиментальность и другие новые эмоции. Младшему сыну, Саше, недавно исполнился год. Такой смешливый у нас малыш, все время хохочет, и это круто. С ним я прохожу все то, что упус­тил, пока росли старшие дети. До меня только недавно дошло, что мои дети — на всю жизнь. Раньше я этого не понимал. Осознание этого меня и пугает, и восхищает, и питает. Дети значат для меня очень многое, они друг друга любят, часто приходят к нам домой, мы вместе отдыхаем.

— Берете сразу всю свою банду?

— Я не настолько сумасшедший и себя тоже люблю. Сыновья неспокойные, поэтому с нами в отпуск едет кто-то один, потом другой — чередуются.

— Чем они на вас похожи?

— Старшему, Георгию, девять лет, он обожает читать, как и я когда-то. Недавно играли в слова, и он меня просто завалил! Очень рад, что у парня такой обширный словарный запас. Средний — Федя — совсем другой. Ему скоро шесть, еще вроде бы маленький, но в нем удивительным образом сочетаются эмоциональность и спокойствие, земное и воздушное. В нем — тот здравый смысл, которого мне всегда не хватало: приобретал с опытом.

Я люблю роман Хемингуэя «Острова в океане», где у главного героя трое детей — три мальчика. Старший рожден от любимой женщины. На среднего он сам хотел бы быть похож. А маленького понимает лучше всех, потому что в нем столько же плохого, сколько и в нем самом. Вот у меня та же история. Но кто есть кто — говорить не буду, чтобы никого не обидеть.

— Ваша избранница — Нино Нинидзе, дочь «небесной ласточки», актрисы Ии Нинидзе. Вы об этом знали, когда познакомились с девушкой?

— Я не видел фильм «Небесные ласточки» до того, как вошел в эту замечательную семью, и не знал, кто такая Ия Нинидзе. Но мне очень понравилась ее дочь. Мы познакомились — и с мамой, и с дочкой — два года назад, на кинофестивале во Владивостоке. Но приглянулась больше Нино. Когда я первый раз оказался у них в гостях, было ощущение, что попал к себе домой. Мне безумно жаль, что Ия мало снимается, она феноменальная актриса. Не понимаю, почему этим не пользуются режиссеры. Ия — это явление. Я обязательно ее сниму в каком-нибудь своем фильме.

— И Нино?

— И Нино, да. К сожалению, с ней такая же история: режиссеры ее не воспринимают. Она как бы для грузинки не совсем грузинка, а для русской не совсем русская. У нее европейский типаж, и мне кажется, что, если какой-то зарубежный режиссер обратит на нее внимание, карьера может хорошо сложиться. У нас все как-то странно происходит. Вспоминаю Ксюшу Раппопорт, с которой мы учились на параллельных курсах, — в институте все знали, что она блестящая актриса. Но снимали ее все время в ролях каких-то несчастных еврейских женщин — до тех пор, пока она не оказалась в фильме Джузеппе Торнаторе. И после этого Ксения начала играть на родине. Маразм!

— Кирилл, перед Новым годом вы закончили снимать свой первый полнометражный фильм. Это не первая ваша работа в качестве ­режиссера. Довольны тем, как складывается жизнь?

— Когда знаменитого балетмейстера Мориса Бежара на премьере сотого спектакля спросили, о чем он думает, он ответил: «О сто первом спектакле». Чувство удовлетворения мне не присуще. Я бываю доволен один вечер, потом снова кажется: что-то не то. Наверное, это и есть жизнь. Когда человек говорит: «Я тридцать лет живу в счастливом браке, и все у меня хорошо», это попахивает какой-то фигней. Не верю. Скорее всего, у этого человека любовница, и у жены есть кто-то на стороне, поэтому возникло ощущение стабильности. Или у них совместный бизнес, который не хочется разрушать, и брак — ширма. Мне кажется, что реальность не может быть радужной и стабильность — не признак счастья. Слава Богу, я нашел свой путь. Моя работа — это образ жизни, а не тяжкий труд. У меня есть дети и любимая женщина. Мне все это нравится, и это круто.

Благодарим Легендарный отель «Советский»
за помощь в организации съемки