– Моя молодость пришлась на 70-е, эпоху хиппи. Вся модная молодёжь тех лет делилась на три группы. Модников, одевавшихся в одежду домашнего изготовления, так называемый самопал, называли урлой (от фр. hurler – орать) или урлаками. Носивших фирменные вещи – попсой или попсарями. Третью, самую экстремальную группу длинноволосой молодёжи называли хиппарями.
Иногда «канать под хиппи» могли представители первых двух групп модников. Тысячи урлаков носили коричневые, лиловые и чёрные брюки клёш, подшитые сломанными металлическими молниями, украшали клёш клиньями из цветной ткани, цепочками и бубенцами. Из обуви урла и попса носили ботинки на платформе с потёртым «мраморным» рисунком, на высоком каблуке. Хиппари предпочитали выношенные и раскрашенные кеды, сабо и индийские сандалии.
Благодаря тому что мой папа был выездным, я ещё в школе имел возможность носить импортные вещи. Как-то я поймал себя на мысли, что на мне нет ни одной советской вещи. Конечно, я очень выделялся. Меня даже часто принимали за иностранца, особенно в музеях. Когда я заглядывал в окошечко кассы Третьяковской галереи или Музея изобразительных искусств им. Пушкина, кассирша обязательно уточняла: «Билет для иностранца?» – «С чего вы взяли?» – «Не прикидывайтесь. Для иностранца, значит, для иностранца! Он дороже!» Я носил брюки «банан» из бордового вельвета и очень стильный свитер из американского трикотажа. Тогда это считалось невероятно модно, я славился своим гардеробом!
При этом, надо заметить, я сам неплохо строчил на швейной машинке и запросто мог сам себе сшить батник со шнуровкой на шторные колечки или брюки из полосатого тика, приобретённого в магазине «Русский лён». Я даже джинсы себе шил собственными руками. Конечно, мои произведения имели весьма примитивный вид, тогда даже эта доморощенность считалась ультрамодной.
Лидером хиппи в Москве был Юра Бураков по кличке Солнце, а группировавшиеся вокруг него длинноволосые юноши называли себя «солнечной системой». Модным местом встречи хиппарей было кафе «Аромат» на Суворовском бульваре, в народе – «Вавилон», и скверик перед старым зданием МГУ на Манежной площади, так называемый психодром. Другим модным местом встречи был прозванный «трубой» длинный подземный переход, тянущийся от улицы Горького, сейчас Тверской, почти до самой Красной площади. От «трубы» начиналась та часть улицы Горького, которую по аналогии с самой длинной улицей Нью-Йорка именовали не иначе как Бродвеем. Такое название было продиктовано расположением – самый центр, до Кремля подать рукой. К тому же напротив находился «Интурист», где промышляли валютчики, фарцовщики и «ночные бабочки». Последних я лицезрел собственными глазами, когда вместе со своими французскими приятелями впервые попал в кафе «Интуриста». Это были молодые женщины лет тридцати – тридцати пяти, одетые, надо заметить, очень респектабельно. Они не позволяли себе оголяться и отличались друг от друга по цвету одежды: одна была полностью в красном, другая в жёлтом, третья в зелёном… Но наибольшее впечатление произвела на меня очень вульгарная труженица любовного фронта, с ног до головы облачённая во всё белое: брюки клёш, блузка, широкополая шляпа… Спустившись по лестнице в кафе, она замерла на нижних ступеньках, подбоченилась, расставила широко ноги и громко сказала: «На …, на … и не ахай!»
Очень модными в 70-е годы были матроски, тельняшки, галифе, белые офицерские шарфики, солдатские ремни из «Военторга», расположенного в Москве на проспекте Калинина, нынешней Воздвиженке. Это было место паломничества для многих столичных модников. Однако без предъявления воинского удостоверения приобрести что-либо в «Военторге» не представлялось возможным. И всё-таки я нашёл выход из положения. Когда возникало желание приобрести очередную матроску и тельняшку, я отправлялся в «Военторг» в компании двух-трёх подруг. Подруги перемигивались с солдатиками и, когда устанавливался визуальный контакт, упрашивали их купить необходимую вещицу. В комиссионных магазинах на Тишинке можно было недорого купить чёрные кожаные пальто офицеров СС и немецкой армии, которые, за неимением лучшего, особенно ценились среди богемных советских модников. Там же продавались вышитые косоворотки из чесучи, очень модные в моём окружении.
Ещё одной точкой моего привычного маршрута в те годы было ВТО и Центральный дом актёра, тогда ещё располагавшиеся на улице Горького. Там же размещался магазин ВТО, где помимо книг о театре, программок и открыток можно было приобрести грим, парики, накладные бороды и кремпудру «Театральная» пяти тонов: белую, рашель, телесную, розовую и персиковую.
Руководил Домом актёра Александр Моисеевич Эскин, а молодёжной секцией заведовала моя подруга юности Люся Черновская, дочь Героя Советского Союза. Она с большим энтузиазмом устраивала потрясающие вечеринки и творческие капустники, на которые собирался весь цвет актёрской братии Москвы.
На одном из таких вечеров приглашённым гостем стала знаменитая целительница Джуна, которая после своего выступления оказалась со мной в одной маленькой узкой комнатке, служившей кабинетом Люсе Черновской. Пара диванчиков и торшер – всё, что в ней помещалось. Джуна была на пике славы, очень модно одета и эффектно накрашена. Её постоянно слезящиеся глаза, в которые как будто накапали белладонну, были подкрашены зеленоватыми тенями, на щеках алели румяна. Я запомнил длинные пальцы Джуны, красивый маникюр… В какой-то момент она начала рассказывать собравшимся, как происходит процесс исцеления. Мы слушали её, раскрыв рот. Джуна говорила о том, что целительству нельзя научиться, потому что это – прирождённый дар и редкий человек может этим похвастаться. Она обвела присутствующих глазами, уставилась на меня, оробевшего, и заявила: «Вот вы, например, можете!» А потом встала и ушла.
В одном классе со мной училась красавица Настя Михальская – то ли дочка, то ли внучка видного архитектора сталинской эпохи. Жила она с родителями в двухэтажной квартире на улице Горького, куда однажды пригласила целую компанию на вечеринку. Сумрачная квартира была вся заставлена павловской и александровской мебелью красного дерева, бронзовыми ампирными часами, а стены украшены старинной живописью пушкинской эпохи. Вообще, в советское время все квартиры состоятельных и интеллигентных людей обставлялись дворянской мебелью пушкинской поры. Только потом я понял, что революции случаются из-за зависти к чужому уровню жизни! Тогда мне казалось, что это самый роскошный дом, который мне довелось увидеть. Рядом с ним меркла даже огромная дача Таира Салахова в Нардаране на Каспийском море.
В годы моей юности со многими творческими персонажами, достойными упоминания, я познакомился в Паланге. Паланга в советское время считалась превосходным местом для отдыха, почти заграничным курортом. Там находился теннисный корт, на котором якобы играл сам Черчилль, а главной достопримечательностью являлся дворец и парк с розарием графа Тышкевича и расположенный в нём музей янтаря. Далеко в дюнах пряталась литовская «дача Косыгина». Хватало и развлечений: дискотеки, кафе «Вайделуте», променад и рестораны, где в меню названия всех блюд и напитков были переведены на русский язык, и потому коньяк Courvoisier значился как «Суа зверь». Словом, всё в Паланге дышало Европой.
Улица Витаутас была центром встреч у литовских хиппарей, которые отличались тем, что всегда носили шарфы, торбы и шапочки, связанные в жёлтокрасно-зелёных цветах в честь довоенного флага Литовской Республики.
Летом в Паланге появлялось множество армян из Еревана, которые, избегая летнего зноя в Закавказье, стремились в прохладную Прибалтику. Они часто привозили импортные вещи, полученные от американских родственников, благодаря чему я стал обладателем вожделенной футболки с фоторисунком серфера на гребне волны, которая мне обошлась в 60 рублей – месячный заработок уборщицы!
Главной радостью и вечерним развлечением кроме прогулок по пляжу в моей компании была игра в запрещённую тогда «Монополию». Я смастерил её своими руками, скопировав с американского образца, но переведя все названия на старомосковский лад. Так что мы уже в 1979 году торговали Остоженкой, Пречистенкой, Столешниковым переулком и Покровкой. Я так пристрастился к этой игре, что был практически всегда в лидерах. «Монополия» научила меня управлять виртуальными деньгами, рисковать, покупать и продавать. Эти знания очень помогли, когда мне пришлось торговаться на аукционах многих стран, покупая экспонаты для моей огромной коллекции костюмов.
Моими ближайшими подругами в те годы были Алиса Целкова, дочь художника-нонконформиста Олега Целкова, и Маша Дементьева, дочь балерины Большого театра Нины Кусургашевой. Маша была известна в Москве по прозвищу Рыжая Маня. Среди её поклонников были Эдвард Радзинский, Алёша Аксёнов, Геннадий Хазанов, Сергей Мажаров, Андрей Кондрашин и сонмище других известных и не очень людей. Неоднократно Машу задерживали «за слишком активную дружбу с югославами» в гостинице «Белград». Одевалась она всегда весьма откровенно: обтягивающие стан платья макси, высокие платформы, яркий грим «смоуки айз», цветные румяна на щеках, блестящие украшения, гривны на шее…
Маша не была канонической красавицей, но стройность её стана, раскованность и внутренняя свобода, которой она обладала, привлекали к ней многочисленных поклонников. Эта рыжая бестия разгуливала в мини-юбке даже по Каиру, где её мама одно время преподавала в Национальном театре оперы и балета Египта. Ещё Маша виртуозно ругалась матом. Я прекрасно помню её пятнадцатиминутные монологи, в которых не находилось места ни одному цензурному корню. При этом она владела вызывающе правильной литературной речью, поскольку была девушкой из интеллигентной семьи коренных москвичей. Окончив школу, Маша поступила в ГИТИС на театроведческий факультет. Со временем оставила свои театроведческие исследования и занялась общественнополитической журналистикой. Она отправилась в Чечню в самый разгар военных действий. Ездила на БТР под прицельным огнём, брала интервью у Шамиля Басаева. За честное отражение событий, происходивших в начале 90-х годов в Югославии, её наградили военным орденом. Маша хорошо научилась говорить по-сербски ещё со времён своих «творческих дебютов» в гостинице «Белград».
Бесшабашная Маша отважно бросалась в новые приключения: переезжала, меняла работу, начинала с нуля. Казалось, в её жизни было столько экстремальных событий – на несколько жизней хватит. Думаю, что это её и сгубило. В 2000 году Маша Дементьева умерла от инсульта у себя дома. Избыток жизненных радостей?
Негласными лидерами нашей когорты были Толя Мукасей и Коля Данелия – оба принадлежали к знатным кинематографическим семьям СССР. Толя называл себя Топом, был высок ростом и хорош собой, впрочем, как и Коля Данелия.
Это костяк, на котором держалась вся компания. Я же был на вторых ролях. Сегодня понимаю, что это – к счастью, ведь и Данелия, и Мукасей ушли из жизни совсем молодыми людьми. Один скончался от передозировки наркотиков, другой разбился насмерть, выпрыгнув из окна. А я ничем пагубным никогда не увлекался.
Наше поколение пережило трагический исход: одни отправились в эмиграцию, другие, оставшиеся, в большинстве своём так и не смогли найти применение своим талантам и увлечениям.
Я до сих пор уверен, что советскую власть погубила именно мода. Появление первых фарцовщиков, торговавших импортными вещами, поставило под сомнение устройство нашей страны. Многие задумались: отчего же мы такие передовые, а джинсы сшить не можем? Всё время обороняемся, а для людей ничего путного произвести не в состоянии…
0
60.00
