ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Дек. 13, 2019

С этой покупки принято отсчитывать появление современной американской журналистики: именно в New York World Пулитцер первым в США стал публиковать заметки о спорте и женской моде, репортажи с места событий, расследования с продолжениями. Пулитцер заставлял журналистов ложиться в психбольницы, повторять путь Филеаса Фогга из «Вокруг света за 80 дней», выискивать налоговые декларации нью-йоркских коррупционеров и писать фейковые новости о том, как испанские пограничники на Кубе заставляют американок раздеваться догола. К середине 1880-х Пулитцер, женившись на американке и получив американское гражданство, чувствовал себя в Америке как дома — настолько, что мог позволить себе обвинить в отсутствии патриотизма коренных американцев из правительства Нью-Йорка. В 1885 году, когда власти штата отказалось платить за постамент для статуи Свободы и ее уже собирались отправить обратно во Францию, Пулитцер организовал через New York World краудфандинговую кампанию, призвав «американский народ не ждать милости богачей и самим заплатить за статую, которая станет символом американской демократии». Необходимые $100 тыс. были собраны, а имена всех 125 тысяч жертвователей — напечатаны в New York World. О своем эмигрантском прошлом Пулитцер никогда не забывал: чтобы привлечь только приехавших в страну и еще не выучивших английский читателей, Пулитцер начал публиковать в New York World комиксы — да еще и цветные — о жизни эмигрантов в нью-йоркских трущобах. Именно эти комиксы обеспечили New York World рекордные тиражи, а самому Пулитцеру — статус самого успешного медиамагната в стране. Кстати, по имени одного из героев пулитцеровских комиксов — Желтого малыша — сначала читатели-эмигранты, а потом и все остальные стали называть New York World «желтой» газетой.

То, как Джозеф Пулитцер переделал New York World,— настоящее чудо. Он совершил революцию в американской журналистике

Исаак Маркен, американский журналист

Георг Фридрих Гендель

1685, Галле — 1759, Лондон

• в 25 лет эмигрировал в Англию
• сочинил музыку для коронаций британских монархов
• стал родоначальником жанра английской оратории

Родившийся в 1685 году в саксонском Галле Георг Фридрих Гендель был сыном придворного врача, который ненавидел музыку и планировал, что сын пойдет по его стопам. Играть на клавесине мальчик тайком научился сам, а когда его игру услышал герцог Иоганн Адольф I, которому служил Гендель-старший, то велел отдать Георга Фридриха учиться к органисту. В 1703-м 18-летний Гендель убежал из дома, и его семилетнее путешествие по Европе оказалось поразительно плодотворным: он писал оперы для Медичи, духовную музыку для римских кардиналов, играл на клавесине в оркестре Гамбургской оперы, пока не стал капельмейстером на службе у ганноверского курфюрста Георга, будущего короля Великобритании. Тогда-то он и задумался о том, чтобы перебраться в Лондон. На карьеру успешного композитора в Европе Гендель не рассчитывал: в Италии чуть ли не в каждом крупном городе была своя оперная школа и конкуренция была слишком высока, в родной Германии, напротив, музыкальная жизнь казалась ему слишком провинциальной. Лондон же в это время становился финансовым центром мира, где было все, кроме собственного великого композитора. Этим композитором и стал Гендель.

Британская публика, до этого почти не знавшая барочных оперных страстей, была в восторге уже от первой написанной Генделем в Англии оперы — «Ринальдо». Как и все оперы того времени, она исполнялась на итальянском языке, что в тот момент британцев совершенно не смущало. Поэтому Гендель продолжил сочинять оперы о жизни богов, чем заработал немалое состояние. Кроме того, он сочинял музыку для победных торжеств, вечеринок, свадеб и похорон королевской семьи, за что Генрих I назначил ему пенсию. К 1727 году, прожив в Англии 15 лет, Гендель стал самым богатым композитором страны, если не Европы, и главной звездой популярной музыки. Тогда же он стал британским подданным и тут же — иностранцам это запрещалось — сочинил антем «Садок-священник» по случаю коронации нового короля Георга II. Эту музыку до сих пор играют на коронациях британских монархов.

Несмотря на официальное признание его заслуг, росло недовольство Генделем среди театральной публики. Теперь зрители требовали актуальных сюжетов, возмущались, что немец оккупировал британскую сцену, да еще и выписывает итальянских певцов за баснословные гонорары — как будто в Лондоне нет своих. Один английский критик тогда писал: «Смотря на наш театральный репертуар, через 300 лет потомки будут думать, что в Лондоне все говорили на итальянском». Новым лондонским хитом стала «Опера нищих» — пародия на Генделя, где вместо итальянских богов и героев фигурировали бандиты и бедняки — и пели, разумеется, по-английски. Генделю пришлось закрыть свою театральную компанию, но взамен он придумал опробовать на британской публике новый музыкальный жанр. Как и опера, оратория — крупное музыкально-драматическое произведение для хора, певцов и оркестра, но, в отличие от нее, не требовала перемен костюмов и декораций и потому была значительно дешевле в производстве. Отдавая дань новой патриотической моде, Гендель стал сочинять оратории на основе английских либретто. Уже на премьере первой — «Праздник Александра» — в феврале 1736 года в Ковент-Гардене было не пробиться, поэтому на следующую премьеру — «Мессии» — мужчин попросили приходить без шпаг, а женщин — в платьях без кринолинов, чтобы могли уместиться все желающие. Ораторию «Мессия» Гендель начал играть на благотворительных концертах для детской больницы, чем заложил традицию таких выступлений, а в своем завещании дал право руководству больницы и дальше исполнять ее. Спустя 100 лет другой немецкий композитор, Рихард Вагнер, приехав в Лондон, был поражен, что во время исполнения «Мессии» британцы встают — как будто это их национальный гимн.

Гендель родился не в Англии, это правда, однако сложно представить более «английского» композитора, да и просто человека, который сочетал бы в себе столько черт настоящего англичанина

Сэмюел Батлер, английский писатель и переводчик

Анри Нестле

1814, Франкфурт — 1890, Глион

• в 20 лет эмигрировал в Швейцарию
• изобрел детскую молочную смесь и молочный шоколад
• основал крупнейшую швейцарскую компанию

Еще подростком во Франкфурте Генрих Нестль попал подмастерьем к аптекарю, где научился ставить химические опыты. В университетах фармацевтику тогда еще не преподавали, поэтому для обожавшего свое дело Нестля возможность путешествовать была жизненно важной: только поработав у нескольких профессионалов в разных странах, можно было получить системное образование. В 1830-х эта возможность оказалась под угрозой: тогда власти Германского союза боялись революции и запрещали печатать оппозиционную прессу и оппозиционных писателей вроде Генриха Гейне, вводили наказание за несанкционированные митинги, устанавливали слежку и — главное для Нестля — запрещали выезд из городов подозреваемым в революционной деятельности. Нестль посещал подпольные собрания оппозиционеров и, хотя и не играл серьезной роли в движении, боялся, что против него начнется расследование. Видевший, как его знакомых арестовывают только за подписание петиций в защиту свободы слова, Нестль решил не рисковать и уехал из Франкфурта в Швейцарию — вместе с другими соотечественниками, спасавшимися от политических репрессий.

Объездив несколько кантонов и поучившись химии у нескольких фармацевтов, Нестль остановился во франкоязычном Веве. Вид на жительство в Швейцарии тогда давали любому приезжему — с условием не открывать собственный бизнес. Лишиться вида на жительство было так же легко, как получить,— достаточно жалобы местного жителя (а недовольных наплывом мигрантов было полно), и многих немцев депортировали в другие кантоны. Чтоб не привлекать лишнего внимания, Нестль поменял имя на французское Анри Нестле, сдал специальный экзамен на знание химии, дававший официальное разрешение на проведение химических опытов, и заручился поддержкой главного фармацевта города Марка Николье. Николье, который сам когда-то учился в Германии, взял Нестле себе в помощники и не только расхвалил его всем своим клиентам, но и помог ему в 1839 году открыть собственную химическую лабораторию, взяв на себя сделку по покупке. Рынок лекарств в Веве был переполнен, поэтому Нестле решил делать такие продукты, которых не делал никто. Так в Веве появились лимонад, минеральная вода, сжиженный газ для ламп, искусственные удобрения и даже цемент. Особенным спросом, впрочем, необычные товары Нестле не пользовались — чаще всего это было связано с тем, что у него мгновенно появлялся конкурент-швейцарец, которому — несмотря на поручительство Марка Николье — местные жители отдавали предпочтение. Так продолжалось, пока Нестле не придумал свою «Молочную муку». Идею заняться детским питанием ему подсказала жена: хотя у самой Клементины Нестле детей не было, она знала, что покупательницы точно найдутся. В то время высокая младенческая смертность объяснялась не в последнюю очередь недостатком питания: женщины — особенно эмигрантки — все чаще устраивались работницами на фабрики и не могли вовремя кормить детей. Все существовавшие альтернативы вроде коровьего молока или разбавленной в воде муки никуда не годились. Точнее, не годились, пока Нестле их не смешал. С помощью специальной вакуумной машины он получил из молока сухой экстракт, к которому добавил сахар, сухари и регулятор кислотности, и измельчил все полученное в порошок. На этапе испытаний Нестле дал смесь новорожденному при смерти, который не мог пить грудного молока,— и ребенок выздоровел. Новость облетела все Женевское озеро: акушерки, матери и няньки заваливали Нестле заказами, несмотря на то, что одна упаковка его смеси стоила как десять литров коровьего молока. Нестле даже не стал особенно вкладываться в рекламу, рассудив, что «матери сами сделают всю рекламу», и оказался прав: за пять лет Нестле увеличил производство с 9 до 670 тысяч банок в год — причем немалая часть их отправлялась в его родную Германию. На детской смеси, впрочем, Нестле не остановился: вместе с соседом, производившим шоколад, он смешал измельченные какао-бобы с молочной мукой и получил первый в мире молочный шоколад, который впоследствии стал чуть ли не главным продуктом компании Nestle. Расширению компании до главного производителя продуктов питания в мире, кстати, способствовали другие эмигранты: уже после смерти Анри Нестле Nestle объединилась с компанией двух живших в Швейцарии американцев, которые начинали с производства сгущенного молока, и с швейцарским итальянцем Юлиусом Магги, придумавшим бульонные кубики.

Благодаря чистейшему швейцарскому молоку, древнейшему и самому надежному заменителю грудного молока, детские смеси Nestle уже 30 лет остаются лучшими в мире

Реклама Nestle’s Kindermehl

Александр Корда

1893, Пуштатурпашто — 1956, Лондон

• в 39 лет эмигрировал в Англию
• снял первый английский фильм, номинированный на «Оскар»
• стал первым режиссером, которому был пожалован рыцарский титул

Выходец из бедной еврейской семьи Шандор Келлнер подростком уехал в Будапешт и почти сразу стал заниматься кино: сначала писал рецензии в первый венгерский киножурнал, потом стал сценаристом, потом режиссером. В 23 года он снял первый венгерский фильм, попавший в мировой прокат (в «Белых ночах» рассказывалась душещипательная история русской принцессы, ее мертвого жениха и нового возлюбленного), в 25 уже продюсировал чужие фильмы. Но грандиозная карьера чуть не закончилась, едва начавшись: после антикоммунистической революции 1919 года и прихода к власти адмирала Хорти начались политические и этнические чистки, Шандор Келлнер был арестован. Как еврея, к тому же успевшего поработать в составе коммунистического правительства, Келлнера должны были казнить, но влиятельные друзья из киноиндустрии загадочным образом вызволили его, после чего он сразу бежал в соседнюю Вену, затем в Берлин, а оттуда — практически на ходу сняв несколько фильмов, ставших хитами в Европе, и сменив имя на Александра Корду — в 1927-м приехал в Голливуд. Там венгерскому эмигранту давали снимать только мелодрамы из жизни венгерских аристократов и крестьян и прочую экзотику. Голливудские продюсеры воспринимали Корду как надежного ремесленника, который будет снимать, что закажут, без самодеятельности. Уже бежавший от одного диктаторского режима, Корда бросил Голливуд и в 1932 году отправился в Лондон.

Киноиндустрия Великобритании тогда только зарождалась: в прокате шли одни голливудские и европейские картины. Правительство страны решило стимулировать кинематографистов, введя квоту на число британских фильмов в прокате. Известно, к чему чаще всего приводят такие меры: кинотеатры заполонили дешевые, плохо снятые фильмы, которые никто не смотрел. Голливудский опыт подсказывал Корде, что британскому кино был необходим размах Британской империи. Он открыл собственную студию London Film (на заставке — Биг-Бен и готический шрифт, у входа в офис — три «Юнион Джека») и начал выпускать квазиисторические хиты, главным из которых была «Частная жизнь Генриха VIII». Фильм, вышедший в 1933-м, стал самым кассовым в истории британского кино и первым британским фильмом, номинированным на «Оскар» (сыгравший Генриха VIII Чарльз Лоутон «Оскар» получил — первым из английских актеров). Критики были в восторге от того, что «наконец кто-то заинтересовался британской историей». London Film начала выпускать костюмные блокбастеры один за другим: «Частная жизнь Дон Жуана», «Восхождение Екатерины Великой», «Алый первоцвет», колониальные драмы в духе Киплинга, викторианская фантастика по сценариям Герберта Уэллса — одним словом, все, что могло тешить британское самолюбие. Впрочем, кино — это не только фильмы, но и их производство, и в этом отношении Корда не мог угодить всем своим новым соотечественникам. Студии нужны были профессиональные сотрудники, а главными профессионалами в кино были эмигранты. Немецкий композитор Курт Шрёдер, французский оператор Жорж Периналь, австрийский сценарист Лайош Биро, венгерский продюсер Эмерик Прессбургер, а еще братья Корды художник-постановщик Винсент и помощник режиссера Золтан — на London Film быстро сформировалась интернациональная команда, которая, как казалось многим, отбирала работу у британцев. Недовольство засильем иностранцев выразил Грэм Грин: «Англия всегда поддерживала беженцев, которые, не зная нашего языка и культуры, чаще всего становились тут продавцами. Я был бы только рад, если бы Александр Корда сидел где-нибудь и торговал с рук. Но выходит, что мы спасли британское кино от голливудского засилья только для того, чтобы отдать его в руки еще большего чужака». Впрочем, британское правительство, готовившееся к войне с Германией, смотрело на это по-другому: Корда был главным киномагнатом Великобритании и вполне мог помочь стране не только своими фильмами. Помощью новому отечеству Корда занялся, получив в 1937 году британский паспорт. И он стал не только выпускать первые пропагандистские фильмы, но еще и предоставлял прикрытие для агентов MI6 в Европе и США, которые выдавали себя за сценаристов и продюсеров его студии. Работу Корды на службе Его Величества оценили по заслугам — в 1942 году Александр Корда стал первым режиссером, посвященным в рыцари Британской империи.

До Корды британское кино представляло собой грустную картину. Вдруг в это меланхоличное болото ворвался Алекс, этот светлый принц, который в итоге дал нам Британскую киноакадемию

Иэн Далримпл, английский сценарист и продюсер

Иоганн Фарина

1685, Санта-Мария-Маджоре — 1766, Кёльн

• в 29 лет эмигрировал в Германию
• изобрел «кельнскую воду»
• превратил Кёльн в столицу европейской парфюмерии

Джованни Мария Фарина происходил из старинного рода итальянских парфюмеров и, как и было положено, в 14 лет отправился путешествовать и учиться торговому ремеслу — так, Фарина успел побывать в Венеции, Вене и Маастрихте, прежде чем добрался до своих родственников, налаживавших бизнес в Кёльне. В начале XVIII века итальянские ремесленники в поисках работы и купцы, расширяющие рынок сбыта, ехали в Северную Европу, чаще всего в католический мегаполис Кёльн, где, в отличие от протестантских Амстердама и Франкфурта-на-Майне, итальянцам-католикам было легче получить вид на жительство. В то время Кёльн был одним из самых больших городов Европы — и потому одним из самых вонючих: грязь, навоз, отходы ремесленных мастерских, рыбные рынки, не говоря об отсутствии канализации. 29-летний Фарина, сменивший имя на Иоганна, приехал сюда в 1714 году и стал работать в семейном магазине, который открыли его дядя и брат, благо в его случае, чтобы получить вид на жительство в Кёльне, нужно было только заплатить налог. Фарины специализировались на продаже душистых настоев, париков, пудры для тела, золотых и серебряных украшений, носовых платков и другого, как тогда говорили, «французского барахла» для богачей, благодаря чему их магазин, избавленный от конкуренции с остальными итальянскими лавками, торговавшими фруктами, специями и табаком, вполне процветал. Спрос был немалый: в то время считалось, что через воду и водные процедуры можно подхватить чуму, поэтому состоятельные местные жители предпочитали не мыться, а уничтожать неприятные запахи разнообразными душистыми настоями. Вклад только что приехавшего Иоганна Фарины заключался в том, что он предложил начать производство собственной парфюмерии, тем более что рецепт — на основе эфирных масел бергамота, лимона и итальянских трав — у него уже был готов. До конца не ясно, придумал ли Фарина его сам или взял старые формулы итальянских парфюмеров. Как бы то ни было, дядя и брат согласились и уже в 1719 году, после нескольких лет экспериментов над небольшими партиями, начали продавать «кельнскую воду», названную в честь новой родины, но напоминавшую самому Фарине «итальянское утро». Как оказалось, именно «итальянского утра» не хватало и немецким покупателям и многочисленным транзитчикам — уставшие от привычных тяжелых, но быстро выветривающихся духов на основе мускуса и сандалового дерева, они скупали кельнскую воду, которая стоила дорого, зато и держалась долго. К 1750 году о чудо-воде знали по всей Европе: без кельнской воды не обходился ни один европейский монарх, Вольтер говорил, что ее запах помогает ему поймать вдохновение, а кельнский архиепископ Климент-Август лечил с ее помощью все недуги. Лечебные свойства приписывал своему изобретению и сам Фарина: когда одна из покупательниц спросила, поможет ли кельнская вода ее парализованному мужу, он отвечал, что хуже точно не будет. Спрос неуклонно повышался: вплоть до XIX века кельнскую воду, разбавленную обычной водой с сахаром, использовали как универсальное средство от болезней сердца, усталости, боли в горле, головной и зубной боли, колик, а также отпугивали блох и освежали дыхание.

На волне такой популярности по всей Европе стали выпускать подделки — до появления патентного права и защиты товарных знаков оставалось двести с лишним лет, поэтому ничто не мешало многочисленным итальянским эмигрантам по всей Европе использовать имя Фарины, даже не зная его точного рецепта. В конце XVIII века в одном Кёльне насчитывалось несколько десятков итальянских парфюмерных лавок Фарины, не имеющих никакого отношения к Иоганну Фарине и его потомкам, а по всей Европе производителей кельнской воды, или одеколона — Eau de Cologne,— как ее называли на французский манер, было около двух тысяч.

Кёльн — совершенно ужасный, грязный город! Единственное, что может оправдать поездку туда,— это собор и кельнская вода

Алджернон Чарльз Суинберн, английский поэт

Мариус Петипа

1818, Марсель — 1910, Гурзуф

• в 29 лет эмигрировал в Россию
• поставил «Лебединое озеро»
• создал канон классического русского балета

Родившийся в 1818 году в Марселе Мариус Петипа принадлежал к династии не слишком успешных танцоров: его отец Жан-Антуан вместе с семьей колесил по Европе, соглашаясь на любую работу — и балетмейстером в провинциальных театрах, и учителем танцев в столицах. Своих детей он с малолетства посвящал в семейное дело, и если старший, Люсьен, в итоге стал знаменитым танцором и любимцем Парижа, то младший, Мариус, танцами совсем не интересовался. Заинтересовывать его приходилось силой, пуская в ход смычок от скрипки. Не то чтоб эта муштра оказалась слишком действенной — и уж точно она не добавила ученику таланта: пока его брат танцевал на главной балетной сцене того времени в Париже, Мариус переезжал из одного провинциального театра в другой, пока к 28 годам не оказался в Мадриде, где преподавал танцы 20-летней дочери местного маркиза. Когда у Петипа начался с ней роман, отец вызвал его на дуэль, Петипа не только прострелил маркизу челюсть, но после этого еще и сбежал с его дочерью во Францию. Там их в конце концов поймала полиция: дочь вернулась в семью, а Петипа грозила тюрьма. Тогда Люсьен Петипа через знакомого в дирекции Императорских театров Санкт-Петербурга выбил брату приглашение танцевать там.

В том, что касается балета, Россия в то время считалась провинцией, но богатой: в Петербурге французским танцорам платили как нигде в Европе, и все звезды балета регулярно ездили сюда на заработки. В мае 1847 года Петипа приехал в Санкт-Петербург, где ожидали увидеть гениального молодого солиста — так рекомендовал брата Люсьен,— а встретили не слишком изящного 29-летнего танцора, который годился максимум на роли второго плана. Поскольку о возвращении во Францию не могло быть и речи и нужно было во что бы то ни стало закрепиться на новом месте, Петипа смог быстро переквалифицироваться в балетмейстера. В отличие от французских хореографов-звезд, которых то и дело приглашали в Петербург и которые ставили исходя только из собственных творческих амбиций, он научился ставить балеты так, чтобы было приятно смотреть и не слишком сложно исполнять: специально под балерин — любовниц разнообразных высокопоставленных лиц он адаптировал громкие парижские постановки. Этим Петипа заслужил хорошую репутацию, обзавелся влиятельными поклонниками и покровителями — и со временем, в 1869-м, получил должность главного балетмейстера Петербургских императорских театров. Но от адаптаций и подражаний французским постановкам нужно было перейти к сочинению оригинальных балетов: оставаясь французским подданным (русский паспорт, где он именовался Мариусом Ивановичем, Петипа получил только через 25 лет, в 1894-м), он опасался, что на родине его могут засудить еще и за плагиат. И здесь обнаружился его настоящий талант: в своих постановках Петипа был предельно дотошен и костюмам кордебалета, к примеру, уделял не меньше внимания, чем партиям солистов,— и в этом смысле первым из европейских хореографов стал работать как режиссер в современном понимании слова. С солистами, впрочем, ему приходилось объясняться почти на пальцах, потому что, несмотря на два брака — обе его жены были русскими балеринами — и восьмерых детей, русский язык Петипа так толком и не выучил. По воспоминаниям Матильды Кшесинской, он «просто показывал, приговаривая на своем особенном русском языке: „Ты на я, я на ты, ты на мой, я на твой“, что означало переход с одной стороны на его сторону — „ты на я“. Причем он для ясности тыкал себе пальцем в грудь при слове „я“». В России хватало франкофилов, но были и те, кто терпеть не мог иностранных «гадов» с их революциями. Среди балетоманов первых — к счастью Петипа — тогда было больше. Но позднее, уже в начале нового века, эмигрантский статус 80-летнему Петипа все-таки припомнили. К тому времени он поставил все зрительские хиты, составившие канон и славу русского балета — от «Дон Кихота» и «Баядерки» до «Спящей красавицы» и «Лебединого озера»,— и обучил пару десятков танцоров и хореографов, которые впоследствии перевезли «русский балет» за границу. Однако вступивший в должность главы Императорских театров в 1901 году Владимир Теляковский смотрел на его роль в русском балете иначе: «Нахальный француз, за пятьдесят лет не выучившийся в России на русские деньги говорить по-русски». Теляковский начал травлю Петипа в прессе, тормозил его постановки, продвигал балеты других — русских — хореографов, так что в конце концов Петипа был вынужден уйти на пенсию и отправился в Крым писать мемуары («В Париже балет положительно умер. Да хранит бог вторую мою родину, которую я люблю всем сердцем».) и вести дневник: «Был убежден, что сдохну за границей. Слава богу, вернулся к себе, в Петербург. Мерзкий конец — это моя старость»,— писал он по-французски.

Мне повезло наблюдать работу такого гения, как Петипа. Его хореография была совершенной — благодаря ему русский балет не имел себе равных в Европе

Ольга Преображенская, прима-балерина Мариинского театра

Гийом Аполлинер

1880, Рим — 1918, Париж

• в 19 лет эмигрировал во Францию
• стал первым художественным критиком французского авангарда
• создал всю современную французскую поэзию

Так, по крайней мере, считали Андре Бретон, Поль Элюар и Луи Арагон. Сын польской аристократки от неизвестного отца — по слухам, то ли итальянского офицера, то ли папы римского — Вильгельм Альберт Владимир Александр Аполлинарий Вонж-Костровицкий родился в Риме, детство провел в Италии и на Лазурном берегу, где его мать с разным успехом играла в казино. Вполне серьезно собиравшийся стать великим поэтом, в 1899 году Вильгельм Костровицкий, естественно, поселился в Париже. Поначалу он еле сводил концы с концами и жил на гонорары от порнографических и сентиментальных рассказов, пока не попал в художественный центр Парижа, в дешевый и тогда только застраивавшийся Монмартр, где познакомился с художниками-эмигрантами — от каталонца Пабло Пикассо до итальянца Амедео Модильяни,— а затем и с баронессой Элен Эттинген, тоже эмигранткой, которая стала покровительницей Костровицкого и компании и подарила им журнал «Парижские вечера». Там, уже под псевдонимом Гийом Аполлинер, Костровицкий стал публиковать собственные стихи и критические эссе о друзьях-художниках, игнорируемых солидной критикой. Пикассо, Матисс, де Кирико, Шагал, Руссо, Дюшан, Брак, а также другие кубисты, футуристы, сюрреалисты и даже маркиз де Сад, чье первое собрание сочинений вышло на деньги Аполлинера, именно его статьям во многом обязаны своей первой известностью. Сам он считал, что оказывает услугу не друзьям, а французскому обществу, знакомя его со своими друзьями — и своей поэзией,— и потому совершенно серьезно рассчитывал, что в награду его примут во Французскую литературную академию и вручат орден Почетного легиона. Французское общество, однако, видело в нем только чужака, причем опасного, который, как писал один критик, губит французское искусство своими уродливыми кубизмами, орфизмами и сюрреализмами. Неудивительно, что, когда в 1911 году из Лувра украли «Мону Лизу», парижская полиция заподозрила наглого поэта и арестовала его на несколько дней. Аполлинер вспоминал, что это были худшие дни в его жизни: с одной стороны, он боялся умереть прямо в камере, с другой — что его экстрадируют. Французская пресса выступала за экстрадицию и называла Аполлинера то наймитом евреев из руководства Лувра («французские антисемиты думают, что все поляки — евреи»,— писал Аполлинер), то предводителем международной шайки похитителей музейных ценностей, то грязным итальяшкой, который растлевает маленьких мальчиков и девочек. За отсутствием доказательств Аполлинера в конце концов отпустили. Свой тюремный опыт он позднее опишет в сборнике «Алкоголи».

После тюрьмы, где его называли «этим русским», Аполлинер, по-видимому, решил доказать всем, что он не русский, не поляк, не итальянец, а француз, и что он любит свою страну. Когда началась Первая мировая война, Аполлинер пришел на призывной пункт в первый день мобилизации, но не был зачислен, потому что не имел французского гражданства. Тогда он подал прошение о натурализации и уже с этим документом был зачислен в армию и отправился на фронт. 9 марта 1916 года Аполлинер получил французское гражданство, 17 марта он был ранен в голову осколком снаряда. Врачам удалось его спасти, и в Париже Аполлинера встретили как героя. Впрочем, только его друзья — французское правительство Аполлинера никак не наградило. Из-за подорванного здоровья он не смог перенести эпидемию испанки и спустя два года умер. После смерти за военные заслуги Аполлинера внесли в список погибших за Францию.

«Алкоголи» — одна из самых прекрасных поэтических книг, когда-либо написанных по-французски. Этот шедевр поразил горьким похмельем всех поэтов XX века, особенно сюрреалистов, которые обязаны Аполлинеру всем своим творчеством, а не только изобретением этого слова

Фредерик Бегбедер, французский писатель

Макс Фактор

1872, Здуньская-Воля — 1938, Беверли-Хиллз

• в 32 года эмигрировал в США
• создал грим для кино
• научил американок пользоваться косметикой

Максимилиан Факторович родился в маленьком польском городке на территории Российской Империи и был одним из десяти детей фабричного рабочего, так что и сам работал с самого детства: раздавал сладости в театре, был на побегушках в аптеке, пока не попал в подмастерья к парикмахеру, где научился плести парики и делать косметику. В этом деле успехи его оказались столь впечатляющими, что в 14 лет он уже числился в Москве помощником гримера Большого театра, а в 22 года открыл собственную лавку в Рязани, где его парики и косметику оценили гастролирующие столичные актеры и позвали работать в Петербург. Разнообразные румяна, кремы, парики и накладки из волос его производства оказались здесь нарасхват, и вскоре Факторович уже был поставщиком императорского двора. Но с началом волны еврейских погромов Факторович начал думать об эмиграции в США, и заставить его отказаться от этих планов не могли ни высокопоставленные заказчики, ни прибыльный бизнес. После погрома в Кишиневе в апреле 1903 года (50 человек были убиты, больше 500 ранены) он решил больше не откладывать отъезд. По легенде, боясь, что постоянные клиенты при дворе его попросту не отпустят, Факторович сказался больным (для пущего эффекта он намазал лицо специальным гримом) и поехал якобы лечиться в Карловы Вары, в действительности же добрался до Германии и вместе с семьей сел на первый корабль до Соединенных Штатов. Нью-Йорк произвел на Макса Фактора — так его имя сократил в бумагах американский пограничник — неприятное впечатление толпами спешащих людей, да и первый нью-йоркский знакомый, говоривший по-русски, в итоге его обокрал.

В поисках относительно тихого места в 1908 году Фактор перебрался в Лос-Анджелес, где в конце концов поселился в еврейском районе с эмигрантами из Восточной Европы и открыл свою парикмахерскую. Фактор оказался в Лос-Анджелесе в тот момент, когда со всего мира туда массово переселялись киношники — «ужасно разукрашенные киношники», как при ближайшем рассмотрении обнаружил Макс Фактор, устроившийся поставлять на съемочную площадку парики, в том числе для лошадей. Справедливости ради, выбирать актерам было не из чего: профессиональной косметики не существовало, все пользовались театральным гримом, больше напоминавшим обычную краску: он быстро высыхал на лице и трескался, что можно было пережить в театре — но не перед камерой, под мощными осветительными приборами. В ход шли самодельные смеси из вазелина, муки, кукурузного крахмала, паприки и даже кирпичной крошки, толку от которых тоже было немного. Фактор и придумал косметику специально для кино: первый жидкий тональный крем, первые румяна и краски для губ и другие новинки Макса Фактора стали спасением для актеров — в очередь к нему выстроились Чарли Чаплин, Бетт Дэвис, Джуди Гарленд, Мэри Пикфорд. Итальянский эмигрант Рудольф Валентино и вовсе обязан своей карьерой Фактору: с помощью осветляющих кремов для лица он смог вырваться из амплуа смуглого злодея. Косметика Фактора оказалась настолько удобной, что актрисы стали пользоваться ею и вне съемочной площадки — на что не могли не обратить внимания и все остальные женщины. В то время в США косметикой пользовались редко, в некоторых штатах это и вовсе было запрещено. Однако с возникновением культа кинозвезд ситуация стала меняться. Собственно, Фактор первым придумал привлечь к рекламе косметики голливудских актрис — благо все они были его клиентками и были готовы помочь чуть ли не бесплатно. Объявив, что «привлекательными не рождаются, а становятся», Макс Фактор пообещал покупательницам раскрыть «секрет красоты голливудских звезд» и начал продажу косметики под своим именем по всей стране. К началу 1930-х фирма Max Factor была одним из трех крупнейших производителей косметики в США — наряду с компаниями канадской эмигрантки Элизабет Арден и польской эмигрантки Элены Рубинштейн. Тогда же Фактор получил «Оскар» за заслуги перед кинематографом: к счастью, церемонии вручения не было и ему не пришлось держать благодарственную речь — так и не научившийся писать и читать на английском, Фактор и говорил на нем с сильным акцентом.

В начале XX века американки плюнули на пуританские традиции, навязанные работодателями, мужьями, журналистами и политиками, и стали краситься. Вдохновил их на это Макс Фактор

Джон Апдайк, американский писатель