ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Jan. 19, 2015

Что обсуждают? Инфляцию — какой она будет в наступившем году, когда пройдет пик и как бы выйти на уровень в 4%. Впрочем, это обсуждают уже 25 лет. Дефицит государственного бюджета — три или четыре триллиона рублей, будет дыра в бюджете в связи с дешевой нефтью. Собираются сокращать расходную часть бюджета, и кое-кто даже поговаривает о повышении налогов. Слышатся приглушенные намеки (громко сказать боятся) на решающее значение западных санкций для плачевного состояния российской экономики: мол, если бы не испортили отношения с Западом и не было бы санкций, то, глядишь, не было бы и проблем в экономике. Легко считывается несложная мысль: мы все делали правильно, но вот большая политика, на которую мы повлиять не можем, портит дело. С таким настроением экономического спада действительно не избежать. Но нам нельзя тупо ждать рецессии, для нас сегодня входить в спад слишком рискованно — можем и не выйти.

Внезапное обострение

Первая рабочая неделя года началась с письма руководителя Ассоциации региональных банков России Анатолия Аксакова в ЦБ с просьбой срочно понизить ключевую ставку с 17 до 15%, что позволит остановить вал повышения ставок по кредитам на уровне 18–20% и притормозит запущенную волну дефолтов по обслуживанию займов юридическими лицами. Эту инициативу Аксакова так или иначе поддерживают все эксперты. «Произошедшее повышение ключевой ставки надо рассматривать как хирургическую меру, оно не должно быть продолжительным», — сказал на заседании «Меркурий-клуба» его президент Евгений Примаков. Банк России на это реагирует хладнокровно: в своем пресс-релизе он пишет, что ключевая ставка будет снижена при формировании устойчивой тенденции снижения инфляции. С учетом того, что только-только запущена тенденция к росту инфляции и, например, в Минэкономразвития считают, что в силу инерционности процесса своего пика на уровне 18% годовых инфляция достигнет лишь в апреле-мае, пресс-релиз ЦБ можно считать разновидностью бюрократического сарказма.

Впрочем, одного только снижения ключевой ставки уже недостаточно, чтобы остановить рецессию. Всего за три месяца экономика получила целую серию мощных ударов, которые ставят нашу индустрию, сельское хозяйство и торговлю в тяжелейшее положение. И эти удары — вовсе не санкции. Первый — колоссальная девальвация, которая пока выглядит неконтролируемой. Второй — рост процентных ставок. И то и другое с размаху ударило по себестоимости и рентабельности предприятий и, как следствие, по их инвестиционным планам и просто устойчивости. Третий — кризис ликвидности в банковском секторе, стремительно перекидывающийся на торговый и производственный сектора. Первый фактор в отдельности от остальных мог бы стать импульсом к росту (правда, необходимо, чтобы девальвация была более контролируема), но в совокупности они становятся факторами депрессии.

Можно ли сегодня что-нибудь противопоставить этим ударам, равное по мощности, как это было сделано в период кризиса 1998 года, когда оказалось, что даже несистемное количественное смягчение на фоне кратной девальвации смогло дать такой сильный импульс хозяйству, что оно проскочило рецессию, толком не успев испугаться?

Найти фокус

Удачные решения в области экономической политики удачны потому, что направлены на одну концептуальную цель, достижение которой переводит экономику в состояние равновесия на уровне более высоком, нежели тот, на котором она находится в данный момент. Фокусировка всех решений на такой цели позволяет создать механизм положительной обратной связи, который последовательно вовлекает все имеющиеся ресурсы в решение одной задачи. Поэтому выбор цели очень важен. Сегодня целью выбрана финансовая стабильность — как и 25 лет назад, после либерализации цен в 1991 году. Однако, как и тогда, сегодня достижение финансовой стабильности возможно лишь при существенно более низком уровне ВВП, доходов населения и даже занятости. Этот процесс уже запущен инфляцией. В комментариях чиновников можно даже увидеть, как они мыслят себе этот механизм: сегодня цены растут, но потребители будут покупать меньше, в результате цены остановятся. Да, это так, но на каком уровне остановится выпуск? По опыту американской Великой депрессии можно говорить о 30-процентном итоговом падении (а вовсе не о 2–4%); по опыту своих девяностых годов мы можем говорить об итоговом 50-процентном падении. Нет, достижение финансовой стабильности нам противопоказано. Политика под этим лозунгом, так или иначе проводимая последние десять лет, помешала нам вовремя, когда все еще было нормально с нефтью, и постепенно, в меру инфляции, снижать курс рубля. Именно эта политика привела к тем финансовым проблемам, которые мы сейчас испытываем. На месте властей я бы на время вообще запретила использование термина «таргетирование инфляции» как неактуальное. Ведь, действительно, странно придерживаться политики «таргетирования инфляции», когда эта политика только что на наших глазах взвинтила инфляцию с нежных 7% в год до (по разным оценкам) 11–18–25%.

Итак, перед нами стоит вопрос о фокусе внимания. На графике 1 представлена динамика двух переменных: индекса реальных доходов населения и индекса промышленного производства. Видно, что доходы за последние 13 лет выросли в 2,8 раза, тогда как промышленность лишь в 1,6 раза. Этот разрыв может быть несколько снижен за счет включения индекса сельского хозяйства и строительства, но принципиально ничего не изменится. Мы почти ничего не производим, и поэтому мы — потенциально очень бедная страна. Пока у нас был доступ к дешевому импорту, этого можно было не замечать, но как только импорт стал исчезать — стал дорогим (девальвация), его не на что покупать (падение стоимости экспорта), уровень наших реальных доходов начал приближаться к уровню производимой нами самими внутри страны добавленной стоимости. Если считать совсем упрощенно, то в предельном случае, чтобы мы сами могли обслуживать свое потребление, уровень доходов должен снизиться на 30–40%. Причем, если такой процесс запустится, он будет идти по спирали: падение доходов стимулирует падение производства — и так далее, до некоторой точки равновесия. Единственный способ не допустить этого — начать быстро наращивать внутренний выпуск, не только замещая выбывший импорт, но и создавая новую добавленную стоимость внутри страны, что тоже будет действовать по спирали: чем больше мы произведем внутри страны, тем больше заработаем и больше купим.

Скептики скажут, что позитивный процесс быстро запустить нельзя, однако статистика свидетельствует об обратном. Антисанкции и начавшаяся в конце лета девальвация вызвали стремительный рост производства: в сентябре, октябре и ноябре индекс промышленного производства в России рос с темпами 3, 10 и 19% в годовом измерении соответственно. Если бы не вышедшая из-под контроля девальвация и не «хирургическое» повышение процентной ставки, то промышленность в условиях санкций и антисанкций должна была бы сохранять эти темпы роста, по крайней мере в среднесрочной перспективе. Вообще, стоит отметить, что российская экономика пока не растеряла своего потенциала к росту: в 1999 году она бодро отреагировала на девальвацию, начиная с 2004-го в течение пяти лет интенсивно росла под «нефтяным дождем», после кризиса 2008-го — в 2013 году на фоне уже стартовавшей стагнации сырьевых отраслей начался интенсивный структурный сдвиг в пользу обрабатывающей промышленности (о чем свидетельствовал наш анализ широкой базы средних и крупных российских компаний, см. график 2). В том же 2013 году начался бум небольших, с оборотом до 200 млн рублей, компаний (см. график 3), их количество росло чрезвычайно быстро. Эта живучесть российского бизнеса, его крайняя эластичность к минимально благоприятным условиям должна служить оправданием для более энергичных компенсационных мер сегодня, в условиях кризиса. Риски, что так или иначе насытив экономику деньгами или хотя бы вернув ей то, что забрали девальвация и высокие процентные ставки, мы получим вместо роста гиперинфляцию, — минимальны. Риски же того, что, ограничившись косметическими мерами или рассчитывая на самостоятельный выход экономики из кризиса за два года, мы скатимся в глубочайшую депрессию на десятилетие, — огромны.

Еще одно замечание по поводу выбора фокуса новой экономической политики. Наш крайне низкий уровень развития внутреннего производства отражается и на структуре занятости. По оценкам экспертов, численность занятых в производственном секторе в России составляет от 11 до 14 млн человек. Это всего 16–20% трудоспособного населения и менее 10% всего населения страны. Это означает, что 10% населения должно прокормить всю страну, бОльшая О С УДАРЕНИЕМ часть которой — бюджетный сектор плюс неработающие — вообще не производит добавленной стоимости. С налоговой точки зрения это означает, что налоги, собираемые с этих 10%, как минимум двойные — каждый платит и за себя, и еще за одного бюджетника. При такой структуре занятости и, соответственно, такой структуре первичного источника и распределения налогов, в отсутствие внешних импульсов роста крайне сложно, а скорее всего, невозможно добиться перехода экономики в новое качество.

Все эти размышления приводят нас к принципу, который был сформулирован Давидом Рикардо еще на заре западного капитализма и на котором базируется вся концепция западного хозяйства: «В конечном итоге та страна окажется богаче, где живет (а значит, и работает) больше людей». Наша главная операционная задача сегодня — увеличить занятость в производственном секторе, что в условиях девальвации и антисанкций несложно: рынок, уже освоенный товарными потоками, есть. Мы можем даже грубо определить необходимое количество рабочих мест в производственном секторе: по аналогии с развитыми странами их должно быть примерно 25–28% от трудоспособного населения, то есть 17–20 млн человек. Мы можем очень условно оценить и потребность в инвестициях для такой модернизации — порядка 300 трлн рублей. Цифра может показаться нереалистичной по своему масштабу, но это не так. 300 трлн рублей — это примерно четыре ВВП 2014 года. Суммарные инвестиции за предыдущий период экономического роста с 1999-го по 2008 год составили сумму, втрое превышающую ВВП 1999 года — стартового года роста. Следует также учитывать, что норма накопления в российской экономике недопустимо низка: сегодня она составляет порядка 20% ВВП, а надо бы поднять ее до 27–30% ВВП. Наконец, период модернизации будет длительным и займет 15–20 лет.

При этом с точки зрения конечной производительности произойдет настоящая революция: если сегодня средняя производительность занятого в производственном секторе составляет 2 млн рублей в год, то за счет модернизации эта величина достигнет 6–10 млн рублей (конечно, в сегодняшних ценах). Все эти цифры требуют детализации (и это можно сделать достаточно точно, с учетом уже открывшихся ниш, замещающих импорт), но и без таких расчетов очевидно, что обновление производительных сил приведет к радикальному увеличению добавленной стоимости, производимой в стране.

Если политикам и экономистам удастся договориться об этом, то надо искать внутренние ресурсы для насыщения такой политики деньгами.

Налоговый маневр

За прошлый год я взяла с десяток интервью у предпринимателей, и не было случая, чтобы не говорили о налогах. Каждый успешный бизнесмен имеет налоговые льготы: либо количественные (отсутствие НДС), либо временнЫе !!!УДАРЕНИЕ НА У!!! (отсрочка НДС). Мы регулярно слышим просьбы о налоговых льготах со стороны сырьевых компаний (на основании и без того большого вклада в бюджет с их стороны). Отсюда мы делаем вывод, что успешный и не обремененный избыточными кредитами бизнес и полная налоговая нагрузка — плохо совместимы. В знаменитом примере Россельмаша (эти выкладки якобы были направленыВладимиру Путину для объяснения того, почему производить комбайны в Канаде выгоднее, чем в России), для меня лично важен тот факт, что разница между конечной ценой канадского и русского комбайнов практически равна разнице в налоговой нагрузке (см. схему). То есть при всех нюансах стоимости занятости, ресурсов и прочего достаточно (одним росчерком пера) уравнять налоговую нагрузку — и производить комбайны в России окажется так же выгодно, как в Канаде. А если еще чуть уменьшить стоимость ресурсов естественных монополистов, то и выгоднее. По расчетам экономиста Якова Миркина, совокупная налоговая нагрузка на бизнес составляет в России 44%, тогда как в странах с хорошим ростом она находится на уровне 36%. Почти наверняка структура занятости в таких странах смещена от бюджетного сектора в сторону сектора производственного.

В России считается большим достижением установка власти не увеличивать налоги на бизнес. Впрочем, в условиях текущего кризиса эта установка постоянно подвергается атакам со стороны чиновников из правительства. На мой взгляд, стоит посмотреть на эффект, который может дать не стабилизация, а снижение налогов. Его стратегические плюсы по отношению к играм с процентными ставками таковы. 1) Снижение налогов не избирательно, все получат выигрыш, а лучшие им воспользуются. 2) Снижение налогов — это автоматический плюс к рентабельности, такой бизнес легче кредитовать. 3) Снижение налогов мгновенно пополняет ликвидность хозяйства, не требует никаких транзакционных издержек на свое обслуживание, в частности не требует армии чиновников, которые распределяют бюджетные субсидии, гарантии, кредиты и прочую помощь, которая только по видимости дешевая — ее обслуживание и со стороны государства, и со стороны получающей компании приближает реальную стоимость такой помощи к стоимости рыночного займа. Конечно, мгновенный бюджетный эффект — отрицательный, этого и боятся чиновники, не отдавая себе отчета в том, что всего несколько лет потребуется для того, чтобы с лихвой компенсировать первоначальное изъятие за счет расширения налоговой базы. Компенсировать бюджетное изъятие, естественно, надо целевыми государственными облигациями, процент по которым, как мы покажем ниже, может быть практически любым — настолько эффективным в первом приближении выглядит эта «инвестиция» в экономическое развитие.

Учитывая, что мы выбрали в качестве цели рост занятости в производственном секторе, логично выбрать в качестве «жертвы» страховые взносы. Во-первых, это зарплатный налог — его снижение будет стимулировать качественную занятость. В-вторых, он был спешно повышен осенью 2008 года (надо сказать, что из развитых стран наша была единственной, отреагировавшей на кризис повышением налогового бремени), так же спешно он может быть и снижен. В-третьих, обрабатывающий сектор и, в частности, тот, в котором сегодня сокращается импорт, принципиально более трудозатратен по сравнению с сектором сырьевым, поэтому он будет благодарен за снижение зарплатного налога. В-четвертых, эмитентом соответствующих облигаций может быть Пенсионный фонд, и рассчитываться он будет по облигациям из будущих растущих доходов, которые сформируются за счет роста зарплат и количества занятых.

Расчет таков. Пусть мы сокращаем страховой налог вдвое. Тогда единовременно высвобождается для бизнеса ликвидность в размере 2,8 трлн рублей. Предположим, все эти деньги идут в инвестиции. Нормальный уровень инвестиций в России — 20% от ВВП, примерно 14 трлн рублей. Добавляя к ним 2,8 трлн рублей, мы добавляем 19%. Согласно предыдущим соотношениям темпов роста инвестиций и ВВП (в период бурного экономического роста 1999–2008 годов), при росте инвестиций на 19% и инфляции в 10% темпы роста реального ВВП составят 5% (все цифры можно жестко раскритиковать, но нас сейчас интересуют принципиальные соотношения). Теперь смотрим соотношение изъятого из государственного бюджета за счет снижения налоговой нагрузки и того, что можно привлечь в бюджет благодаря расширению налоговой базы. Изъяли мы 2,8 трлн рублей, или 2,9%, вернули в казну (из расчета, что взяли с расширенного ВВП налог в 36%) — 3,8 трлн рублей. То есть мы отбили изъятие сразу же, в первый год. Именно поэтому развитые страны не боятся внутреннего долга — они знают его экономическую эффективность. При такой доходности проекта мы можем позволить себе в рассуждениях, что не вся, а только половина ликвидности пойдет на инвестиции, тогда доходность будет не 110%, а лишь 50%. Этого все равно достаточно.

Главный вопрос, который здесь возникает: почему бизнес вообще начнет инвестировать, а не выводить деньги? А в чем резон? Если у тебя открылась колоссальная ниша за счет девальвации, если у тебя уже есть налаженный бизнес в России, если у тебя вдруг рентабельность подскочила на 3–6% в зависимости от доли фонда оплаты труда в себестоимости продукции, то зачем выводить деньги? Вероятность того, что они будут инвестированы, огромна.

Теперь вернемся к Пенсионному фонду. Как рассчитать доходность, под которую он будет занимать у Банка России? Прямой расчет заключается в следующем. Мы можем предположить, что за счет роста ВВП, создания более производительных рабочих мест темпы роста совокупного фонда оплаты труда будут расти номинально (вместе с инфляцией) темпами не менее роста ВВП — на 15% в год. Тогда (если мы через четыре года, разогнав экономику, вернем страховые взносы к прежнему уровню) совокупный фонд оплаты труда все равно будет выше даже самого консервативного сценария в 1,6 раза. Это означает, что Пенсионный фонд может выпустить облигации под 4,5–5% годовых и расплатиться просто из собственного возросшего дохода. Ставка невелика? Да, но мы же хотим и ставки снизить, чтобы дать простор другим инструментам. Пусть эта абсолютно консервативная (зато гарантированная) ставка облигаций Пенсионного фонда и станет базовым ориентиром для финансирования экономического роста.

Деньги населения

Когда лет двадцать назад только начиналось становление финансового рынка в России, голубой мечтой всех участников процесса было, чтобы на рынке появились деньги населения. Говорили, что все развитые рынки живут за счет сбережений граждан, и это и есть настоящая основа. Тогда бились за ограничения по досрочному отзыву депозитов и даже за относительно низкие ставки по ним. Но поскольку граждане были бедны как церковные мыши, о них постепенно забыли. Однако тот ажиотаж со скупкой недвижимости и автомобилей, который случился в конце 2014 года, показывает, что деньги у населения есть, и судя по всему немалые. Действительно, депозиты населения в российских банках за последние десять лет выросли колоссально — примерно с 2 трлн рублей в 2005 году до 18 трлн в 2014-м (см. график 4). В относительных величинах, если в 2005 году депозиты населения составляли примерно 10% от величины ВВП, то в 2014-м это было уже более четверти от величины ВВП. Депозиты выросли даже больше, чем денежная масса, относительная величина которой за тот же срок не смогла даже удвоиться: было 24% от ВВП, теперь — 43% от ВВП. В самой же структуре денежной массы депозиты населения занимают уже более половины.

К чему эти цифры? Они показывают, что у банковской системы есть возможность регулировать стоимость фондирования в значительной степени независимо от регулятора. Нет никакой необходимости привлекать деньги населения под сумасшедшие проценты, устраивая между собой рискованную и стратегически безнадежную конкуренцию. Есть, конечно, логика, что люди не понесут деньги под процент ниже инфляции. Думаю, что это уже не так. В экономической теории существует понятие денежного запаса. Люди склонны сберегать деньги, не слишком обращая внимание на процент, который они получают, потому что интуитивно знают, что может наступить «черный день». Более того, чем выше инфляция, тем больше люди хотят сберегать, так как их запасы имеют тенденцию к таянию. Поэтому представляется разумным ввести внутренние для банковского рынка самоограничения на процентные ставки по депозитам, что позволит снизить стоимость денег. Призывы ограничить ставки по депозитам периодически звучат из уст регулятора, но речь идет о двузначных ставках. Мы же имеем в виду системное снижение ставок до 6–7% (подстраиваясь под гипотетические облигации Пенсионного фонда). Дополнительным эффектом, который может последовать за таким снижением ставок, станет возможность привлекать деньги населения в новые финансовые инструменты (где ставки будут выше), появление которых, на наш взгляд, необходимое условие быстрого возобновления инвестиционного процесса.

Региональные облигации

На том же заседании «Меркурий-клуба» Евгений Примаков сказал о необходимости децентрализовать экономические ресурсы в России, усилив позиции регионов через более равномерное распределение налогов между центром и регионами. Действительно, сегодня регионы и их власти — один из основных моторов экономического развития (чего не было, когда стартовал тренд на централизацию). Трудно найти губернатора или как минимум его зама по экономике, который бы не сказал в прошлом году: «Готов встретиться с любым инвестором, согласным вкладывать деньги в предприятия, расположенные на моей территории». Администрации либо уже точно представляют набор возможных производственных проектов, либо активно занимаются выстраиванием такого набора. Ушли те времена, когда одна область была лучше другой за счет старых советских фондов. Теперь активами являются земля, наличие или возможность быстрого подвода инфраструктуры, заинтересованность губернии в привлечении квалифицированных кадров, готовность поддерживать профессиональные учебные заведения, возможность предоставления субсидий. По большому счету, именно в регионах сегодня формируется новая промышленная политика. Чего у регионов нет, так это денег для реализации всех необходимых новых проектов. Чтобы расшить это узкое место, разумно создать механизм в виде отраслевых (секторальных) региональных облигаций, некоторой разновидности частного и государственного партнерства.

Речь идет о том, что заинтересованная в реализации определенного проекта администрация анонсирует этот проект, определяет круг его участников (совершенно не обязательно региональных), выделяет землю и инфраструктуру, формирует наряду с другими участниками залоговую базу под проект и обращается в некую финансовую организацию, задача которой обеспечить эмиссию соответствующего облигационного займа, который эмитирует компания — реализатор проекта. То, что количество проектов в условиях активного спроса на импортозамещение будет велико, для нас очевидно. Не сильно напрягаясь, в нормальном среднерусском регионе (не на промышленном Урале и не на цветущем Юге) несложно набрать экономически востребованных проектов миллиардов на пятьдесят рублей, и это минимум. Соответственно, актуальная потребность регионов в инвестициях сегодня исчисляется двумя-тремя триллионами рублей. Причем это не мистические проекты. Это земные проекты с прекрасной операционной рентабельностью.

Существует две проблемы. Первая: считается, что регионы и так уже много наэмитировали облигаций и теперь неплатежеспособны. Но в данном случае регионы не будут эмитентами бумаг. Они станут инициаторами проекта, его кураторами и, возможно, залогодателями в части залога земли. Учитывая высокую маржинальность проектов, сами компании смогут обслуживать эти займы.

Вторая проблема: кто будет выкупать эти облигации? Есть два варианта. Первый — централизованный: ЦБ или Минфин. Но нам представляется, что это не очень жизнеспособный сценарий. Слишком много «навешано» на эти два института. Второй вариант заключается в создании нового частного финансового института, который должен обладать активами в виде долгосрочных вложений населения (скорее всего, это деньги негосударственных пенсионных фондов) и земельными активами, что позволит ему самому быть первичным андеррайтером бумаг. Задачей этого института будет раскрутка рынка таких бумаг на основе частных денег — населения, фондов, банков. Вспоминая старт американского Fannie Mae, хочется сделать акцент на его частном характере. Ипотечное агентство Fannie Mae было создано как государственное, и в этой форме оно долгое время прозябало. Но переданное на рубеже шестидесятых годов в частные руки, пережило невиданный расцвет. Позже такой же бум пережили американские «мусорные облигации», выращенные на частных деньгах и позволившие вырасти сотням американских компаний. Для нас в России сегодня тоже очень важно найти способ разорвать пуповинную связь инвестиций с государственными деньгами.

Я отдаю себе отчет в том, что эти соображения могут выглядеть как сугубо дилетантские или фантастические в условиях текущего кризиса. Но хочу обратить внимание на то, что эти три шага позволят построить пирамиду возрастающей доходности. Хочешь гарантий — облигации пенсионного фонда, 4,5% годовых. Мало? Есть депозит — 7%. По-прежнему мало? Есть облигации — 10–12%. Это во-первых. Во-вторых, с минимальным обращением к государственным институтам (все, что требуется от государства, — сократить налоги и заместить их облигационным займом) мы можем получить доступ как минимум к 20 трлн рублей в год, что в принципе позволяет осуществить первичную цель — обеспечить страну необходимым количеством производственных мощностей.

Вероятно, могут быть предложены и другие наборы мер и инструментов, оздоровляющих российскую экономику. Однако в любом случае такой набор мер должен быть масштабен, вовлекать в хозяйственный оборот максимально возможные суммы денег или создавать новые и быть сфокусированным на решении понятных и актуальных проблем.