ТОП 10 лучших статей российской прессы за
March 25, 2019

— Вскоре после того как в 1923 году был возобновлен выход «Огонька», в журнале стали появляться фотографии, на которых изображены так называемые царские сокровища. Теперь мы уже понимаем, что таким образом общественное мнение готовилось к тому, что с царским богатством надо обойтись по-хозяйски, то есть продать. Когда над Эрмитажем начали сгущаться тучи?

— Этот процесс действительно начался задолго до распродажи Эрмитажа. Первый звонок был уже в ноябре 1917 года, когда нарком по делам национальностей Иосиф Джугашвили подписал декрет о выдаче Украине из Эрмитажа украинских реликвий. Это были бунчуки, пушки, жезл Мазепы.

— Видимо, эти артефакты связаны с независимостью Украины?

— Да. Советам, которые только что пришли к власти и положение которых было очень шатко, требовались союзники. Они хотели дружить с Центральной радой, вот и появился этот декрет. Потом сотрудники Эрмитажа выступили в газете, они писали, что эти вещи были либо куплены, либо подарены Екатерине II, а значит, совершенно законно находились в музее. Другое дело, что Эрмитаж стал государственным еще в Февральскую революцию и, соответственно, правовой вопрос довольно сложный. Тем не менее украинская делегация приходила в Эрмитаж, но сотрудники им ничего не отдали.

— Как такое могло быть?

— Директор Эрмитажа и сотрудники заявили, что они не признают новую власть. Был такой комитет служащих всего Петрограда, который бойкотировал новую власть. И сотрудники Эрмитажа к нему присоединились. Наш директор Дмитрий Иванович Толстой в своих воспоминаниях пишет, что украинцы — их было человек 40 — пришли еще раз, уже вооруженные до зубов. Они потребовали выдать им эти ценности, потрясая декретом. Охрана в Эрмитаже была весьма условная. Толстой сказал им: если вы хотите свое культурное дело начать с вооруженного грабежа, то пожалуйста… Те потоптались и ушли, а потом Рада рассорилась с Советами.

— Не стал ли бойкот сталинского декрета одной из причин, почему впоследствии с коллекцией Эрмитажа так «по-хозяйски» расправились?

— Здесь все было гораздо сложнее. Не только от Эрмитажа требовали отдать ценности. В 22-м году, когда разразился страшный голод, был создан Гохран — Государственное хранилище ценностей. Троцкий издал распоряжение, что все учреждения, имеющие золото и драгоценные металлы, драгоценные камни, должны сдать их в Гохран. Исключением были музеи республики. Но уже в том же году в Эрмитаж, несмотря на все протесты Луначарского, приехала отборочная комиссия Троцкого. Они обследовали все отделы Эрмитажа, где находились ценности (отделы прикладного искусства, отделение нумизматики). В Москву в Гохран были вывезены несколько тонн серебра и золота. Все это было имущество Зимнего дворца, которое поступило в Эрмитаж после революции. Кроме того, из самого эрмитажного собрания были выданы шесть золотых предметов из галереи драгоценностей Эрмитажа.

— Они были переплавлены и проданы?

— Судьба этих вещей неизвестна. Но эти события положили начало процессу, когда музейные собрания стали использовать для решения политических проблем. При этом надо понимать: начало 20-х годов было очень плодотворно для науки, для музеев. По всей стране, и в Петрограде, и в Москве, возникало огромное количество музеев: во-первых, потому что были национализированы многие частные собрания, а во-вторых, создавались музеи, которых раньше вообще не существовало (например, Музей Востока в Москве.— «О»). Все они были бесплатны, но довольно быстро выяснилось, что создать музей мало, его надо и содержать. А так как денег у республики не было, то уже в 24-м году был издан декрет, разрешивший музеям зарабатывать деньги, прежде всего от сдачи в аренду помещений и территории музея.

— Да, помнится, мы нечто похожее проходили в 90-х годах прошлого века.

— Проходили. Кстати, и история с украинскими ценностями к нам вернулась в 90-е же. Как только Украина отделилась от России, там сразу вспомнили про декрет 17-го года. И к нам в Эрмитаж пришло письмо с теми же требованиями... Но вернемся в 20-е годы. Когда поняли, что аренда приносит копейки, разрешили продавать то, что не считалось музейным собранием. Расчет был такой: 10 процентов от всей суммы на накладные расходы, на организацию продажи, 40 процентов оставшихся денег поступало в Комиссию по улучшению жизни детей, остальное получал музей. В Эрмитаже была создана специальная комиссия, которая занималась отбором, составлялись описи с примерными ценами. Первая выдача в Эрмитаже началась в 1926–1927 годах. К этому времени к нему присоединили много разных филиалов — музей прикладного искусства Штиглица, Строгановский дворец-музей (сейчас филиал Русского музея.— «О»), Конюшенный музей, откуда в основном и забирались вещи. Большая их часть отправлялась в Москву, где в Петровском пассаже находился аукционный зал. Там и шли продажи. Все, что мы читали в «Двенадцати стульях» о зале на Петровке, где Остап Бендер и Киса Воробьянинов покупали стулья,— абсолютная правда, так оно все и было. Кроме стульев продавалось огромное количество императорских сервизов, которые заказывались к каждому значительному событию и на несколько тысяч предметов. Тарелки шли по 2–3 рубля. Можно было купить какие-то произведения фирмы Фаберже. Чуть позже, в 27-м году, аукционный зал открыли прямо на Комендантском подъезде Зимнего дворца. Туда приходила публика, смотрела, покупала. Все счета сохранились, мы знаем, кто и что покупал. Например, кооператив сотрудников ОГПУ купил картину «Вера, надежда и любовь».

— Много ли Эрмитажу удалось заработать на сервизах и мебели?

— Госфонд, организация, которая занималась продажей, и Комиссия по улучшению жизни детей перед Эрмитажем не отчитывались о том, что они продали. Полученная выручка оказалась совсем не та, на что рассчитывал Наркомторг, посылая эти вещи на продажу. Поэтому уже в 27-м году было принято решение о продаже произведений искусства за границу. К нам для оценки ситуации приехали специальные представители Внешторга. Они, конечно, понимали, что музейщики встанут на дыбы. И была предложена схема: 60 процентов от выделенного имущества музей должен получать себе в бюджет. Но! При этом музею сократили 2/3 государственного финансирования.

— Хотите жить — продавайте?

— Ранее директор Эрмитажа Сергей Николаевич Тройницкий (тогда все должности были выборные, он был директором с 1918 по 1927 год) предложил план. Понимая, что ситуация отчаянная, он предложил продавать из музеев только то, что называлось дублетами. То есть если в сервизе 200 одинаковых тарелок, то какую-то часть можно продать. Дублетами считались вещи, которые не в точности повторяют друг друга, но принадлежат одной эпохе и художественной школе. При этом он предлагал все это пропустить через каталоги Эрмитажа — тогда бы все это поднялось в цене, удалось бы оповестить западные музеи, которые и должны были стать главными покупателями. Например, говорил он, серебро XVIII века во Франции практически было уничтожено во время Великой французской революции, а у нас оно есть, нам за него дадут хорошую цену, плюс он предлагал делать гальванокопии с оружия. То есть предлагал в целом разумные вещи…

— Новая система финансирования касалась только Эрмитажа или и других музеев?

— Всех. Но Эрмитаж как самый большой и самый крупный музей понес наибольшие потери. В 28-м году была создана специальная комиссия, занимающаяся отбором произведений. Были спущены финансовые планы. И первый план — 1 млн 300 рублей. Сначала наши сотрудники старались отбирать вещи, которые поступали из огромного Государственного музейного фонда, из частных коллекций — именно они были отосланы в «Антиквариат»…

— Это название организации?

— Да, это государственная контора при Внешторге, которая занималась отбором и реализацией произведений искусства. Они вообще сначала хотели вселиться в Зимний дворец, но потом все-же сообразили, что это не очень прилично. Первый аукцион был намечен на ноябрь 28-го года в Берлине. До этого, в августе, наш торговый представитель в Париже Пятаков договорился с нефтяным магнатом и главой «Ирак Петролеум» Галустом Гульбенкяном, что тот будет способствовать выходу СССР на рынок нефти.

— А разве раньше этого выхода не было?

— Практически нет. Если вы посмотрите статистические отчеты за эти годы, то увидите, как резко вырос экспорт нашей нефти после договоренностей с Гульбенкяном. Он был известный коллекционер, и ему было предложено купить картины из Эрмитажа, в том числе картину нидерландского художника Дирка Боутса «Благовещение». Сделка должна была совершаться втайне, но визит экспертов Гульбенкяна не прошел незамеченным. Пошел слух, что Советы начинают продавать музейные собрания, и поэтому к аукциону в ноябре 28-го года наши ставки сильно понизились.

— Расскажите про этот аукцион. Говорят, он сопровождался крупным скандалом.

— Аукцион был широко разрекламирован в Европе, и в особенности в Германии. Был издан каталог, предисловие к которому написал директор Берлинских музеев Вильгельм фон Боде. Там были такие слова: «Россия распродает излишки своих музейных коллекций, и этот факт должен проложить культурные мосты между Европой и Россией». На что одна из западных газет ответила, что эти мосты какие-то сомнительные. Кстати сказать, в берлинском представительстве Наркомвнешторга проектом занималась жена Горького, Мария Андреева, туда поехали два наших эксперта, чтобы проследить за ходом аукциона.

Вещи были выставлены на торги, но в первый же день аукциона несколько русских эмигрантов, которые оказались в это время в Берлине и узнали среди лотов предметы из своих коллекций, предъявили иск к фирме — устроителю торгов (фирма Лепке). Вещи были сняты с аукциона. По контракту германское правительство должно было в этом случае заплатить огромную неустойку в 4 млн марок. Иски русских эмигрантов были рассмотрены высшим германским судом, международным европейским судом и было решено: поскольку в 1918 году Германия признала Советскую Россию, то она признала и все ее акты, в том числе и национализацию.

— Значит, никому ничего возвращать не надо?

— Именно. Поэтому дальнейшие иски эмигрантов, а некоторые еще пытались предъявлять какие-то права, просто не рассматривались.

— Именно поэтому для первого аукциона была выбрана Германия?

— Да, с ней первой у нас были налажены дипломатические отношения. А вот устраивать такие аукционы во Франции не получилось, потому что Франция очень негативно к этому отнеслась.

— Ну конечно, она же приняла большую часть наших эмигрантов.

— Настоящие проблемы начались в 1929 году, когда фирма Лепке проводила второй аукцион. Разразился экономический кризис, цены резко упали. При этом одновременно в Берлине проходил другой аукцион, который оттянул большую часть публики, и довольно много вещей вернулось с аукциона в Эрмитаж — на наше счастье. Напоминание об этом — лучший и самый дорогой лот этого аукциона двойной «Портрет супругов» Лоренцо Лотто.

— Картина сейчас в Эрмитаже?

— Да, ее можно увидеть. Потом был проведен еще один публичный аукцион Строгановского дворца (он был нашим филиалом с 1925 года). Идея продать на Запад Строгановский дворец целиком и сразу, как был «под ключ» продан дворец Ольги Палей (супруга великого князя Павла Александровича.— «О»), возникла в 1928 году.

— Постойте, как можно продать дворец целиком?

— Если продавать все целиком имущество на месте, в интерьере дворца, то цены будут гораздо выше, чем если продавать на аукционе отдельные предметы. Аукцион Строгановского дворца был намечен на май 29-го года, но тут на Западе начались судебные процессы за имущество Строгановых, которые находились в эмиграции. Тут наши продавцы посчитали, что могут быть определенные проблемы. Понятно, что никто ничего отсудить у нас не сможет, но нехорошую реакцию вызовет. «Антиквариат» отменил намеченный Строгановский аукцион, и тут фирма Лепке начала диктовать свои условия. Они потребовали выдать ряд очень хороших вещей уже из собрания Эрмитажа. Не из частных коллекций, а именно из нашего собрания! Что и произошло в марте 1929 года. Но в силу экономических условий этот аукцион практически провалился. Андрееву убрали из советского торгпредства в Берлине. Строгановский аукцион был отнесен на 31-й год, но к тому времени цены уже сильно упали. Там были выставлены лучшие вещи из Строгановского дворца, например два блестящих портрета Ван Дейка, вещи из Эрмитажа и Музея изящных искусств в Москве (ныне ГМИИ.— «О»), причем в последнем случае это были произведения, которые Эрмитаж в свое время передал в Москву. Этот аукцион, к счастью, тоже провалился, очень многие вещи вернулись в Эрмитаж.

Аукционы в основном шли в Германии. Но продавали и в Швейцарии, в Швеции, еще в Англии — на Sotheby's. Уже после аукциона 29-го года в аукционных каталогах практически не указывалось, что вещи происходят из Эрмитажа. Поначалу их отбирали наши сотрудники, которые старались не повредить коллекции. Потом пошли слухи о том, что мы продаем Гульбенкяну наши шедевры — в 30-м году уже были договоренности о продаже Рембрандта, Рубенса и Ватто, и это тоже повлияло на падение цен. Продавцы требовали от нас самого лучшего, процесс набирал обороты, и, начиная с 30-го года, музей «фильтровать» что-то был уже не в силах — предметы для продажи за границей начали обирать так называемые ударные бригады «Антиквариата».

— Это были компетентные люди?

— Судя по тем телеграммам, которые присылали в Эрмитаж, не очень. Например, они потребовали выдать «Благовещение» Ван Дейка, перепутав его с Ван Эйком. Эрмитаж страшно обрадовался и написал, что такой картины у нас нет, но, увы, отборщики быстро поняли свою ошибку.

— Сотрудники ударных бригад составляли списки произведений для изъятия сами или шли за пожеланиями заказчика?

— И так и так. Было установлено, что Эрмитаж может составлять списки спорные и бесспорные. По спорным спискам можно было договариваться. Например, у нас хотели отобрать картину Терборха «Бокал лимонада», но нам удалось ее заменить на другую картину. Однако шедевры в спорные списки не попали — их изымали директивно. А в 30-м году возникла самая страшная угроза для Эрмитажа — Эндрю Меллон, министр финансов США. Он был коллекционер, невероятно богатый, из очень известной семьи миллиардеров, платил не скупясь. Меллон скупал произведения искусства по всей Европе. В европейской прессе даже писали, что Меллон ограбит всю Европу. Когда стало понятно, что Советы готовы продать все, что только можно, он начал вести переговоры и уже выбирал себе шедевры по известному каталогу Петра Вейнера 1923 года. Поэтому в телеграммах, которые приходили в Эрмитаж от наркома Бубнова, зачастую было даже не название картины, а просто номер в каталоге.

Меллон был такой типичный американский коллекционер. Не любил картин с мрачными сюжетами и обнаженной натурой. Но «Венеру перед зеркалом» Тициана он все-таки купил.

Очень присматривался к «Блудному сыну» Рембрандта, но она была очень большая, ее было сложно транспортировать. Эту картину спас размер.

За очень короткий срок (1930–1931 годы) Меллон купил 21 шедевр, и это была, наверное, самая страшная утрата для Эрмитажа. Потому что ценность любого собрания определяется не количеством памятников, а их качеством.

Деньги, которые давал Меллон, были вполне приличные, другое дело, что цены тогда были очень низкие, и наши вещи, которые продавались тогда, сейчас стоят миллиарды.

Сотрудники Эрмитажа вспоминали, что боялись приходить с утра на работу, так как не знали, чего они сегодня не увидят в музее. Иногда судьба картины решалась отборщиками за 20–30 секунд.

А один из наших хранителей в письме Бенуа в Париж писал: торговцы приходят в наши музеи как в магазины, чтобы отбирать то, что они хотят. Потому что не только бригады «Антиквариата» отбирали, но и аукционисты.

— Мог ли директор Эрмитажа что-то сделать в этой ситуации?

— Как только начались распродажи в Эрмитаже, сразу же стали назначать директоров. Ни один из них никогда до этого не работал в музее. Начиная с 28-го года к нам стали приходить директора, о которых можно снимать сериалы. Первым таким директором был Лазарис, он был из меньшевиков, и понятно, что он плохо закончил. Потом был Забрежнев, он происходил из семьи крупного фабриканта. Он нахватался революционных идей, сбежал из дома, участвовал в революции 1905 года, был арестован и сидел в тюрьме, откуда бежал, переодевшись в полицейского, оказался в Европе, там стал секретарем Кропоткина. За это время умудрился получить четыре высших образования, и все медицинские, занимался психоанализом. Потом он написал покаянное письмо Ленину, тот согласился его принять. Здесь он выполнял какие-то задания, связанные с риском, а вот в перерывах между этими заданиями Забрежнев был замдиректора по науке Эрмитажа, руководил Институтом мозга и еще какими-то организациями.

Еще один из наших директоров был очень известный партийный деятель — Павел Кларк. Он был из Сибири и партиец с незапамятных времен. Когда Сибирь захватили японцы, его арестовали, и он под фамилией Грей был выслан в Австралию. Потом он вернулся и долго занимал большие посты в области железных дорог. Уже больного и старого, его прислали в Эрмитаж. И когда в 1928–1929 годах Эрмитаж стали грабить, а у него уже не осталось партийных связей, он бегал просить защиту у академика Ольденбурга. А Сергей Федорович Ольденбург, вице-президент Академии наук и директор института востоковедения, был, с одной стороны, очень порядочный и честный человек, с другой стороны — принятый советской властью. И он специально ездил в Москву, писал письма в защиту Эрмитажа. Последним директором в период распродаж был Борис Васильевич Легран. Свою партийную карьеру он начинал на Кавказе и хорошо знал Енукидзе и Сталина. Он как мог боролся за эрмитажную коллекцию, пытался вставлять палки в работу «Антиквариата», жаловался, что «Антиквариат» превышает свои полномочия. И, похоже, именно он подсказал Иосифу Абгаровичу Орбели (директор Эрмитажа в 1934–1951 годах.— «О») написать письмо Сталину.

— Орбели был знаком со Сталиным?

— Нет. Но у Бориса Борисовича Пиотровского (директор Эрмитажа в 1964–1990 годах.— «О»), который близко знал Орбели и работал с ним, было такое предположение: по-видимому, идея Леграна была такая — пусть восточный человек напишет восточному человеку. И не про весь Эрмитаж, а только про отдел Востока, который надо сохранить. И Орбели написал такое письмо. Сталин ему ответил. Написал, что проведена проверка, претензии «Антиквариата» не обоснованны. Было дано распоряжение соответствующим инстанциям отдел Востока Эрмитажа не трогать. И потом сотрудники Эрмитажа многие вещи представляли как имеющие отношение к отделу Востока.

— Письмо Орбели остановило процесс?

— Писем в защиту эрмитажной коллекции писали колоссальное количество. В самые разные инстанции, от низших и до самых высших. Смысл этих писем был совершенно очевиден: во-первых, мы распродаем наше национальное достояние и, во-вторых, мы получаем за это копейки и подрываем свой престиж на мировой арене.

— Была ли угроза для «скифского золота»?

— «Скифское золото» было частично продано в 30-м году вместе с античным золотом. Раньше только Эрмитаж владел этой коллекцией, теперь оно есть у нас и у двух крупных университетов в Англии — в Оксфорде и Кембридже.

— Известно, что под угрозой была «Мадонна Бенуа» Леонардо.

— Нам просто очень повезло, что Меллона в 32-м году обвинили в неуплате налогов, а страшнее греха в Америке быть не может. Он был снят с поста министра, отправлен послом в Англию. Продавцы «Антиквариата» лишились главного покупателя. Они пытались заинтересовать нашими шедеврами разные музеи. Что-то им удалось продать. Но деньги давали уже не те, продавались какие-то отдельные вещи. И как раз в это время заведующий отделом Запада Татьяна Львовна Лиловая случайно увидела на столе одного из руководителей «Антиквариата» список наших оставшихся шедевров. Там был Питер де Хох «Хозяйка и служанка», «Мадонна Бенуа» Леонардо, «Юдифь» Джорджоне и еще несколько картин. Она побежала к Леграну, Легран написал письмо Сталину, и она тоже написала письмо Сталину — наивное и даже смешное. Смысл был такой: скоро Эрмитаж станет огромным собранием второстепенных памятников без души и глаз. И это как вычеркнуть ваше имя, товарищ Сталин, из истории партии, так же как вычеркнуть имя Леонардо, Боттичелли, Тициана из истории искусства.

Но повторюсь: продажи прекратились не потому что кто-то писал письма Сталину, а потому что исчезли крупные игроки. А в 33-м году к власти в Германии пришли фашисты, и Гитлер запретил иностранным представительствам выставлять что-либо на продажу с аукционов Германии. Все аукционы закрылись, немецкое поле было зачищено, а это был главный плацдарм, где мы продавали свои музейные собрания. Одновременно у нас пошли процессы против троцкистов, среди которых оказалось большое число руководителей «Антиквариата».

— Известна ли сумма, которую выручили на ограблении Эрмитажа?

— Подсчитать ее невозможно. Потому что «Антиквариат», так же как и Госфонды, не отчитывался перед Эрмитажем. Аукционы это же такое дело... Музей ставил одну цену, на аукционах она падает. Как показывают отчеты «Антиквариата», в очень редких случаях наши вещи уходили выше установленного лимита. А мы вывалили такое огромное количество произведений на рынок, что тот сразу просел, покупатели стали играть на понижение.

С 1934 года домой в Эрмитаж стали возвращаться нераспроданные произведения искусства. Сейчас сотрудники Эрмитажа изучают судьбу проданных предметов. Это была идея директора Эрмитажа Михаила Борисовича Пиотровского — собрать максимально полную информацию об утраченных вещах.

Некоторые из картин, которые были проданы и сейчас украшают лучшие музеи мира, были на выставках в Эрмитаже. И когда видишь, как прекрасны эти произведения в эрмитажных стенах, становится больно и обидно. Да, у нас хорошее собрание нидерландской живописи, но без Дирка Боутса, без Ван Эйка — а были проданы обе его картины, теперь в России Ван Эйка просто нет, это уже не то. Наше итальянское собрание не очень большое, но раньше у нас было четыре Рафаэля. А теперь два. И «Мадонну с безбородым Иосифом» Рафаэля не купили только потому, что картина была переложена с дерева на холст, тогда такие картины не очень любили покупать. Закрыта ли эта трагическая страница? Не думаю. До сих пор открываются какие-то новые документы, факты, мы больше узнаем о проданных вещах, многие из которых и сейчас всплывают на аукционах.