ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Feb. 3, 2022

Мысленным взором Кристофер Робин видел, как восторженно ахающего журналиста проводят в дом, где мать мальчика Дафни поспешно кидается в свою комнату «привести себя в порядок» и шепотом препирается по своей странной привычке с шеренгой висящих в шкафу платьев: «Тебя не надену! Ты выцвело! Твой фасон давно пора на помойку! А ты куда под руку? Тебе сколько лет?» Наконец расфуфырившись точно в оперу, мать с «гостевой» улыбкой выплывала на первый этаж, где ее дожидался посетитель.

Кристофер Робин навострил уши в своем укрытии. Сейчас мать поведет этого типа показывать дом, вот уже наверняка они зашли в кабинет к отцу. Алан Милн сделал вид, что не ожидал вторжения, хотя едва успел прибрать неискоренимый бардак на письменном столе: книги, разорванные листки, рукописи — все, что обычно захламляло его кабинет.
— Как видите, пишу... — разводит руками отец, не вынимая изо рта трубки.
Кажется, никто из сотен журналистов, которых перевидал Кристофер Робин, не удержался от вопроса:
— Вы написали это здесь?
Отец поджимал тонкие губы, нервно проводя рукой по редеющим светлым волосам. Он сразу понимал, какая именно из его книг подразумевается под словом «это».
— Может, вас в первую очередь интересует, для чего я вообще пишу? — неизменно спрашивал Алан и не дожидаясь наводящих вопросов, начинал перечислять причины. Его нисколько не беспокоило, что одни и те же слова появлялись во всех статьях о нем. — Прежде всего я пишу для собственного удовольствия и удовлетворения, — улыбаясь, говорил Милн. — Во-вторых, чтобы доставить радость любимой жене, которая всегда и во всем меня поддерживает. — При этих словах расплывается в заученно-любезной улыбке острое лицо миссис Милн, стоящей начеку в дверях.— Ну и наконец, я пишу, чтобы немного развлечь нашего мальчика, — вздыхая, заключает Алан.
Вот это «ну и наконец чтобы...» всегда вызывало у Кристофера Робина гнев и обиду. Он на последнем месте по значимости! Много раз ему хотелось выплеснуть свое негодование отцу, но гордость не позволяла показать, как сильно он уязвлен. Даже журналисты обычно удивлялись подобному заявлению мистера Милна, ведь они ожидали увидеть заботливого отца, сочинившего лучшую в мире детскую книжку — «Винни-Пух» для своего лучшего в мире единственного сына, являющегося к тому же героем повествования.
— А нельзя ли увидеть мальчика, его комнату и... медвежонка? — непременно просили посетители.
— Кристофер! — в ту же секунду доносится до притаившегося за кустом мальчишки раздраженный крик матери. — Куда ты исчез? Быстро сюда!
«Ни за что! Лучше умру здесь, под розами», — думает мальчик. О черт, он забыл про Матильду! Лохматый пуделек со всех ног несется прямо к Кристоферу Робину, за ним бежит няня, за няней — садовник; мать Дафни криками подгоняет их с крыльца.
— Не пойду! — вопит Кристофер Робин. — Нет! — Но тут ему в голову внезапно пришла другая мысль: — Ладно, — бурчит он няне, вылезая на дорожку. — Пошли.
Долговязый тип, сегодняшний гость, воззрился на мальчика как на зверушку в зоопарке, а потом стал с преувеличенным энтузиазмом трясти ему руку, так что у худенького Кристофера Робина заболело плечо.
«Это мистер Дориан Рон, — торжественно произнес Алан Милн, обращаясь к сыну, — заместитель главного редактора очень известной газеты. — Покажи гостю свою комнату». Комната Кристофера Робина светлая и просторная, с высоким потолком. Несколько игрушек все эти годы так и продолжали безмятежно сидеть на тумбочке рядом с его кроватью. Хотя, ясное дело, он не притрагивался к ним, но это давно уже стало частью спектакля вокруг его отца и потому прислуга тщательно следила, чтобы композиция не нарушалась. Горничная строго присматривала за тем, чтобы очищенный от пыли Пух смирно сидел на своем месте. Иногда его относили в чистку, а потом приклеивали новые глаза-пуговицы взамен утерянных и заново пришивали уши, чтобы медвежонок выглядел не менее прилично, чем остальные члены семьи.
Но сегодняшний гость напрасно искал глазами медвежонка, которого Кристофер Робин успел бесцеремонно затолкать вверх ногами в карман куртки.
— Я его выкинул, из него посыпались опилки, он уже очень старый, — заливаясь краской, произнес Кристофер Робин заранее заготовленный текст.
Гость потрясенно заморгал:
— Вы выбросили свою любимую игрушку? Ту самую, которая...
— Это вовсе не моя любимая игрушка, я люблю машины, крокет и математику! — с вызовом ответил мальчишка.
— Где Пух? — грозно воскликнула мать, кидаясь к кровати сына. — Куда ты его дел, негодник? Он был здесь еще утром!
Няня уже волокла сопротивляющегося мальчика подальше от остолбеневшего гостя. Да Кристофер Робин просто пожалел отца и потому не выкрикнул, как собирался, что «Винни-Пух» — вовсе не его любимая книга, что отец вообще ни разу не читал ее сыну вслух, хотя она появилась в печати в 1926 году, когда Кристоферу Робину исполнилось шесть; эту книгу ему много позднее прочла нянька. Кстати, Пух был моложе мальчика лишь на год и на самом деле медвежонка звали совсем не Пухом, а Эдвардом — Пухом же звали лебедя, который жил в Кенсингтонских садах; а Винни — это кличка черной медведицы из лондонского зоопарка, но отец в книге объединил эти два имени и дал их дурацкой игрушке. И никто в их семье не любит Пуха! В их семье все притворяются и никто никого не любит.
Кристоферу Робину в самом деле часто становилось жалко отца, светловолосого голубоглазого «красавчика», как шепталась прислуга на кухне. Алан всегда выглядел таким напряженным, будто проглотил шпагу, он никогда не смеялся от души. Сын давно знал, что у родителей несчастливый, показушный брак, но отец, несмотря ни на что, изо всех сил доказывал миру, какая необыкновенно счастливая у них семья.
В тот день, когда Кристофер Робин не хотел выходить к гостю и собирался выбросить Пуха — правда, сделать это все-таки не решился, он был очень обижен на отца: тот снова забыл привезти ему из Лондона новую игру, которая есть уже у всех его друзей. Зато матери отец накупил целый ворох разноцветных дамских журналов и несколько упаковок шелковых чулок, ради которых, Кристофер Робин знал, Алану пришлось сделать огромный крюк до Стрэнда; детский же магазин находился прямо по пути к их загородному дому Котчфорд-фарм в Восточном Сассексе. И ехал отец в тот день не поездом, а на собственной машине с шофером! Но все равно не заехал. И так всегда...
Все вокруг знали, что Алан Милн обожает жену, и только Алан не замечал, что его знакомые и родственники терпеть Дафни не могут. Кристофер Робин всего пару раз в жизни бывал в богатом лондонском доме бабки и деда де Селинкур, родителей матери, чопорных, неприветливых французских аристократов. Здесь все блестело и переливалось: натертые полы, зеркала, хрусталь люстр и посуда отражались друг в друге, дорогие восточные ковры, бархат диванных подушек существовали только для того, чтобы на них смотреть. От Кристофера Робина ни на секунду не отклеивалась служанка — не дай бог, он что-нибудь тронет пальцем!
Алан Милн тоже чувствовал себя здесь чужим, а посему навещал тестя с тещей крайне редко. Насколько вольготнее дышалось в скромном доме другого деда Кристофера Робина — Джона Вайна Милна. Если кто-то и был теплым и искренним человеком в семействе Милн, так это дед Джон. Добряк со старомодными усами и в проволочном пенсне был директором подготовительной школы для мальчиков в Лондоне, сам преподавал там и считал это занятие самым важным и почтенным изо всех прочих профессий. Он мечтал передать хотя бы одному из троих сыновей семейный бизнес, и как же ему не повезло — ни один из детей не пожелал стать учителем!
Младший, Алан, рос трудным ребенком, вечно гоняющимся за недостижимой любовью матери Сары Мэри, души не чаявшей в своем первенце Барри и не умевшей это скрывать. Джон Милн старался делать вид, что относится ровно ко всем троим сыновьям, на самом же деле явно предпочитал среднего — Кена, поэтому на Алана любви не хватило и он всю жизнь доказывал, что достоин ее. Не отсюда ли, думал позже Кристофер Робин, все особенности характера его отца, его нелепого брака и саморазрушения в конце жизни?
Главным желанием Алана в детстве было превзойти братьев, и ради этого он был готов на все. Единственным предметом, по которому не успевал Кен, была математика, просто потому что терпеть ее не мог. Алан терпеть ее не мог тоже и также не успевал, но обогнать Кена в какой-то момент стало целью его жизни. Алан дожидался, пока брат заснет — они делили одну комнату, тихонько вылезал из-под одеяла, крался к столу, зажигал свечу и корпел над учебником, пока за окном не занимался белесый лондонский рассвет.
Результат был впечатляющим: Алан стал лучшим учеником по этому предмету, его даже называли «математическим вундеркиндом». В качестве такового Милна-младшего приняли в Кембридж на стипендию, а Кену пришлось поступить в более скромный колледж. Забавно, но писателем из двоих братьев вполне мог стать именно Кен — этому долговязому улыбчивому парню с легкостью давалось все, за что бы он ни брался. Однажды Алан увидел, как Кен пишет письма девушке, в которую был тогда влюблен, легкими виртуозными стихами. В душе младшего брата восхищение смешалось с завистью: просидев над письмом Кену восемь часов кряду, Алан написал и ему в стихах тем же размером.
Вслед за Кеном Алан увлекся сочинением юмористических статей, охотно печатаемых в студенческом журнале и пару раз даже принятых в Punch. В исторический для мировой литературы день братья Милн поспорили в лондонской забегаловке, может ли кто-то из них выбиться в серьезные писатели. Кен признался Алану, что всегда мечтал им стать, как школьный учитель Герберт Уэллс, но ему слабо... «У всех Милнов средние способности», — бросил Кен, залпом выпив противный ягодный морс. Он не знал, что этими словами попал в ахиллесову пяту брата.
Экзамены по математике в Кембридже Алан с треском провалил и вместо первого ученика вышел предпоследним. Впрочем, это больше его не беспокоило: у него появилась другая цель — он станет знаменитым писателем и утрет нос Кену, тем более что, по правде говоря, терпеть не может науки, а сочинять ему и в самом деле нравится.
Алан пришел к отцу, чтобы уговорить его выплачивать хотя бы минимальные деньги, пока не сможет прокормиться своим пером. Но у отца имелся другой план на его счет: Джон Милн решил, что все же передаст младшему сыну, худо-бедно окончившему Кембридж, семейное дело — школу. Вся жизнь будущего автора «Винни-Пуха» была уже расписана в маленькой кожаной книжечке отца. Не давая сыну вставить слово, мистер Милн объявил, что на первых порах он как учитель-стажер будет получать столько-то, потом — как совладелец — столько-то; такую-то сумму он будет выплачивать отцу, когда тот выйдет на пенсию; столько-то будет отдавать братьям до конца их жизни, а когда сам Алан в шестьдесят пять лет выйдет на пенсию, то... Алану казалось, что его поймали, посадили в бутылку и все плотнее и плотнее завинчивают пробку, чтобы он уже никогда не смог выбраться... В двадцать три года слушать такое совершенно невыносимо!
«Папа, я хочу в туалет», — по-детски пискнул сын, выскользнул за дверь и был таков. Ему потом рассказывали, что отец плакал, обнаружив, что Алан сбежал. Для мистера Милна это означало одно: его жизнь прожита зря. Он совсем не знал собственного сына, не догадывался, что внутри Алана жила яростная, свербящая потребность — доказать, что может больше отца, больше братьев, больше одноклассников...
Вот уже Барри и Кен ежедневно исправно ходили на унылую службу, превратившись в стряпчих, записывали, как научил отец, в специальную тетрадь свои расходы и в дополнение к скромным зарплатам получали от родителя небольшое содержание. Алан же, отвергнутый отцом, стал белой вороной: на деньги Кена снял убогую комнатенку и принялся сочинять рассказы. Он где-то читал, что многие писатели так начинали, Диккенсу вроде бы еще хуже приходилось. Родня в него не верит? Он им докажет. Его рассказы Punch на сей раз отверг? Ничего, он отправит их в The Westminster Gazette. Там тоже не подошло? Алан, вздыхая, писал на конверте адрес газеты The Globe. В результате первого года усилий Милн заработал двадцать фунтов и потратил двести пятьдесят, подаренных добряком Кеном. В принципе так могло продолжаться вечно, и другой, помыкавшись с годик, сдался бы. Но не Алан...
Однажды Кристофер Робин наблюдал, как отец взялся распутывать золотую цепочку жены — тонюсенькая змейка вся перекрутилась и завязалась в десяток крошечных узелков, Дафни повозилась две минуты и бросила. Тогда за дело взялся Алан: он распутывал цепочку, не вставая со стула в течение восьми часов! Не ел, не пил и не проронил ни единого слова, но своего добился. В этом был весь Алан. Он осаждал журналы еще год. Рассказы не брали, отвергнутые рукописи занимали все больше места на письменном столе. Ну и пусть! Милн каждое утро, как настоящий писатель, садился за стол и писал новую порцию — тысячу слов, запретив себе расстраиваться. Он распутывал и распутывал свою «золотую цепочку»... Наконец Punch напечатал егo смешной диалог между двумя борцами, и счастливый автор получил чек на двадцать пять фунтов! С тех пор Punch печатал Алана каждый месяц, давая заказы на полгода вперед.
Это было лучшее время в жизни — когда судьба сулила ему неопределенно блестящее будущее. Милн мнил себя почти знаменитостью. Он научился завязывать шарф на манер Диккенса и ходил теперь по городу потупив взор: ему казалось нескромным смотреть в лица прохожих, ведь они обязаны узнавать его, кланяться, просить автограф... Ему хотелось избавить их от этих неудобств. В таких фантазиях он витал. Алан снимал все ту же дешевую комнатенку, и чтобы попасть в нее, нужно было пройти через проходную комнату, которую занимала вечно валяющаяся среди бела дня в постели странноватая парочка. Алан любезно дарил им свои журналы с автографом, но всякий раз пробираясь к себе, с досадой обнаруживал, что на его драгоценном журнале то стоит чашка с кофе, то спит кошка, а как-то его и вовсе использовали как коврик для грязных ботинок! Оскорбленный автор выхватил журнал, а разозленный хозяин ботинок врезал наглому хлюпику по физиономии.
Наконец Алан распутал свою цепочку — в двадцать четыре года его приняли в штат журнала Punch ассистентом редактора и он светился от гордости. Коллеги называли его с чуть ироничной растяжкой «сэ-э-эр», но в принципе любили парня, ведь он в самом деле талантлив. Оказалось, что писать свои юморески Милн легко может не только в прозе, но и в стихах; он вообще мог слепить смешной сюжет из ничего — Алан сочинял обо всем, что видел. К стене магазинчика на улице притулился подъемный кран? Он станет героем нового скетча и заговорит басом. Потный сопящий муж выуживает из ландо толстую лиловую даму? Секундочку — и вот вам следующая пресмешная история.
...Думая о своем знаменитом отце, уже взрослый Кристофер Робин Милн часто задавался вопросом: в какой момент началось то, что в конце концов привело Алана к катастрофе, к безрадостному, отчаянному существованию, полной зависимости от матери? Ведь все поначалу складывалось отлично: не всякий в такие юные годы становится редактором престижного лондонского журнала, публикует свою первую книгу — «Влюбленные в Лондоне», сборник эссе «Игра дня», который похвалил Джеймс Барри, автор знаменитого «Питера Пэна». Алан был вхож в литературные клубы, его как подающего надежды писателя охотно приглашали на светские вечеринки, тем более что он был очень красив: высокий голубоглазый блондин, правда немного скованный...
На одной из вечеринок Алан кружил в вальсе воздушное существо, осторожно обняв за талию и боясь дышать, потому что чувствовал — девушка из другого, недоступного мира, из породы райских птиц. Ее звали Дороти де Селинкур, и этот бал был для Дороти, или по-домашнему — Дафни, ее первым светским выездом. Алана пригласил сюда старший коллега — Оуэн Симен, Дафни была его крестницей.
«Только не влюбляйтесь, дружище, она капризна и несносна», — предупредил Оуэн. Но Алан уже успел потерять голову от Дафни. Как она умела смеяться! Он никогда такого не видел: запрокинув вверх острое, немного лисье личико, девушка сотрясалась всем телом и из ее глаз катились слезы. Именно так она смеялась над шутками Алана, которыми тот беспрерывно сыпал в ее присутствии.
Почему родители Дафни, аристократы де Селинкур, позволили дочери выйти замуж за небогатого начинающего писателя юмористических рассказов? Об этом Алан не задумывался в июне 1913 года, возвращаясь из церкви, где окольцевал свою райскую птичку. Он не знал, что Оуэн Симен шепнул присутствовавшему на свадьбе Барри: мол, «бедолага Алан попался», ведь родители не чаяли сбыть Дафни с рук — ее вздорный характер, вечные истерики и неуемная требовательность успели доконать всю родню.
Очень скоро Алан превратился в раба жены, в ее слугу, вечного мальчика на посылках, но сам считал это истинным счастьем, очередным доказательством того, что выбился в высший круг и удостоился любви тамошних небожителей.
Если бы Дафни, капризно изогнув губки, потребовала, чтобы Алан прыгнул с крыши собора Святого Павла, он бы скорее всего так и сделал. Во всяком случае, добровольцем на фронт начавшейся через год после женитьбы Первой мировой тридцатидвухлетний Милн отправился исключительно потому, что жене ах как нравились офицеры в военной форме, наводнившие город. Алан был зачислен в стрелковый полк, прошел базовую подготовку на острове Уайт, затем учился на курсах связистов. Тогда он и написал свою первую пьесу «Вурцель-Фламмери». Казалось, жанр драматургии дается ему неплохо, и он решил, что будет писать пьесы и дальше. Милн сочинял по ночам, когда выдавалась возможность. Чтобы не сойти с ума, затыкал уши ватой, поскольку никак не мог привыкнуть к тому, что вокруг ни на секунду не прекращался круговорот фронтовой суеты: выкрики, ругань, обстрелы, приказы, идиотизм начальства, глупость подчиненных — словом, как он сам потом напишет, «оргия бессмысленности, грохота, жестокости и грязи».
Потом его перевели на север Франции, и туда к нему явилась Дафни — надушенная, нарядная, дико смотревшаяся среди скромно одетых жен других офицеров. Дафни прожужжала Алану все уши, описывая, какие подвиги успел совершить на передовой муж подруги Бетти и какие у него теперь нагрудные нашивки! Загляденье! Неужели ради нее муж не готов хотя бы на один подвиг? Что это он прозябает каким-то связистом, это же так скучно! Яркие губки Дафни при этом складывались в разочарованную гримаску.
В ту ночь Алана запросто могли убить и мир лишился бы «Винни-Пуха», а Кристофер Робин никогда не родился бы. Офицеры-связисты обычно не участвовали в боях, но тем вечером Милну вдруг вспомнились упреки жены. Дважды думать он не стал: едва закончив смену, выскочил на поле брани, где только что отгремел бой и склон прошивали случайные пули; дождь хлестал в лицо, когда он тащил на себе стонущих раненых, в то время как бывалые солдаты выжидали более подходящего момента. По счастью, пуля его миновала, но и к награде за геройство Алана не представили: командир счел действия офицера Милна «неадекватными». Вскоре он подхватил окопную лихорадку и был эвакуирован в Англию, где несколько месяцев проработал в отделе пропаганды военного министерства.
После войны посыпались неприятности: Милна внезапно уволили из Punch. Боже, каким ничтожеством он себя тогда чувствовал, закрыв дверь издательства! Он никто, он теперь безработный, его писанина никому не нужна! Несколько часов Милн кружил по Лондону, не в силах явиться домой и сообщить ужасную новость жене: ведь на близящееся Рождество он обещал ей поездку в Альпы, в Швейцарию, в самый дорогой отель... Бедняжка Дафни отмечает дни на настенном календаре. Ноги сами принесли Алана к Кену, он любил семью брата, и ему была очень симпатична невестка Мод — приветливая, улыбчивая и какая-то очень теплая.
«Скажи своей крале, что твою пьесу взял лондонский театр и скоро ты станешь знаменитее Шекспира», — раздраженно буркнул Кен. И он, и Мод на дух не переносили Дафни, все эти годы в гости к брату Алан заходил только один и всегда тайком. Дома Алан сообщил, что сам уволился из журнала, поскольку самый лучший лондонский театр заключил с ним выгодный контракт на пьесу. О, это будет великая пьеса, она его прославит! В Швейцарию Милн свою красавицу все-таки повез — Мод одолжила ему денег.
Теперь Алан запирался с утра в кабинете и силился выжать из себя нечто гениальное и смешное одновременно. Единственную в своем роде пьесу, о которой будет говорить весь Лондон. Он в самом деле написал несколько неплохих пьес, и некоторые, в том числе «Мистер Пим проходит мимо», даже поставили в Лондоне, но грандиозного успеха не случилось: о Милне писали, что он «крепкий» драматург, но не более. Дафни кисла, раздражалась, шипела, что Алан бездарность и она не понимает, как могла связать с ним жизнь. Больше всего на свете он боялся, что жена его оставит, этот страх преследовал его днем и ночью, мешая работать. Своими страхами однажды Алан поделился с Кеном: «Если она уйдет, меня, как воздушный шар, проткнут иголкой и я сдуюсь».
Их единственный сын Кристофер Робин, родившийся в 1920 году, с ранних лет стал свидетелем вечных недоразумений между матерью и отцом. К этому времени, чтобы задобрить Дафни, Милн купил просторный дом в Восточном Сассексе — Котчфорд-фарм. Привольная жизнь на природе и абсолютная преданность няньки скрашивали детство Кристофера Робина. Мать, кажется, вообще умудрилась не заметить, что он родился, и иногда смотрела на растущего мальчишку с изумлением: неужели этот шумный паршивец ее сын? Отец, наткнувшись на Кристофера Робина, виновато улыбался, глупо подмигивал, задавал какой-нибудь дурацкий вопрос и иногда дарил игрушки. Именно Алан подарил сыну на его первый день рождения медвежонка Эдварда, купленного в лондонском универмаге Harrods.
Пока Кристофер Робин в компании няньки носился по оврагам и палил из игрушечного ружья, отец, запершись в кабинете, предавался самобичеванию: рвал написанные страницы, в сердцах ломал перья, отчаянно жалея о том, что не сделался школьным учителем. Милн все еще мечтал написать главную книгу своей жизни, чтобы снять жегшее душу обвинение Дафни в том, что он бездарь. Чтобы хоть как-то успокоить расшалившиеся нервы, Алан взял и написал «Винни-Пуха», вернее несколько рассказов с детскими игрушками в качестве героев. Разумеется, он даже не упомянул жене об этой пустяковой книжонке, просто тихо послал рукопись своему агенту, как посылал все выходившее из-под его пера.
Появление в Лондоне «Винни-Пуха» в октябре 1926 года произвело фурор, мгновенно превратив Милна в самого известного детского писателя, но сам он долго отказывался верить в эту «дичь». Первым журналистом, захотевшей лично взять интервью у автора «Пуха», была Роуз Файлмен. В ноябре того же года она настойчиво звонила в дверь дома в Сассексе. Ее предупреждающее письмо опоздало, и даму никто не ждал. Заспанная Дафни в пеньюаре и папильотках никак не могла понять, что нужно гостье. Алана не было дома — он уехал по делам в Лондон.
— Я главный редактор детского журнала Меrry-Go-Round и хочу взять интервью у мистера Милна по поводу его потрясающей новой книги... — смущенно начала госпожа Файлмен.
Дафни удивленно вздернула брови:
— Вы имеете в виду пьесу... — она заколебалась, так как никогда не знала названий пьес мужа.
— Нет, я имею в виду «Винни-Пуха», — пояснила дама.
— М-м, что-то не припоминаю, — промямлила Дафни, не приглашая гостью войти.
— Про медвежонка с опилками в голове, — продолжала мисс Файлмен, широко улыбаясь.
Дафни нахмурилась.
— Мой муж никогда не писал про медведей. Он серьезный драматург!
— Но Винни-Пух не медведь, он игрушка, — растерялась мисс Файлмен.
— Мне кажется, вы ошиблись адресом, любезная мисс, не помню, как вас зовут.
Однако Роуз Файлмен не сдавалась. Она достала из сумки книжку, на обложке которой был изображен улыбающийся игрушечный медведь. Подскочив к телефону, Дафни набрала номер полиции и торопливо объяснила, что в их дом проникла сумасшедшая, толкующая что-то невразумительное про каких-то медведей.
Прибывший полицейский повертел в руках книжку, посмотрел на Дафни в пеньюаре и папильотках и на всякий случай спросил: «Мэм, а вы действительно миссис Милн?»
...Кристоферу Робину тоже не раз приходила фантазия: может, Дафни вовсе не его мать, а просто тетя, на которой женился отец? Впрочем, тот тоже оставался для сына загадкой... Кристофер Робин часто задавался вопросом: почему пришедшая наконец к отцу слава, которой он всегда так жаждал, не только не удовлетворила его, а сделала в тысячу крат более несчастным, чем он был до того? Пусть эта слава и пришла с неожиданной стороны. «Винни-Пух» мгновенно разошелся миллионными тиражами, издатели требовали бесконечных переизданий, фотографии Милна были во всех газетах и журналах, его превозносили, им восхищались, его книгу постоянно цитировали. Несомненно, в реакции Алана была виновата жена.
Дафни демонстрировала мужу глубокое недоуменное презрение — прославиться из-за какого-то нелепого игрушечного медведя! Тем не менее по вторникам — в день, назначенный для приема посетителей — она охотно позировала, ее ведь тоже вместе с сыном и дурацким игрушечным медведем фотографировали для журналов.
Алан страшно стыдился того, что его теперь считали исключительно детским писателем. Никого больше не интересовали ни его пьесы, ни романы. Однажды Кристофер Робин сравнил отца с осликом Иа-Иа: Алан был таким же угрюмым, задумчивым и мнительным, целыми днями сидел взаперти в своем кабинете — что он там делал? Кстати, о его днях рождения жена часто забывала, именно Кристофер Робин обычно с укоризной напоминал матери о них. Спохватившись, Дафни неслась к себе в комнату и вернувшись, дарила мужу что-то вроде пустого бочонка из-под меда — например никому не нужный футляр для очков или завалявшуюся у нее в шкафу сумку; однажды умудрилась преподнести Алану собственный нераспакованный свитер, который он же ей и купил.
В 1931 году в Нью-Йорке у Милна в последний раз радостно загорелись глаза: бродвейский театр битком набит, шла его пьеса «Мистер Пим проходит мимо». На приеме по поводу премьеры смущенный и счастливый Алан принимал поздравления. Однако тем же вечером этот короткий душевный подъем сменился отчаянием: Дафни, которую Алан три месяца возил по Америке и развлекал не жалея денег, заявила мужу, что влюбилась в какого-то «настоящего» писателя. «Тебе имеет смысл подождать, пока я буду проверять свое чувство», — объявила жена и скрылась с горизонта на целых три года.
После американской поездки Кристофер Робин не узнал отца: и без того худой, тот совсем сдал — глаза ввалились, нос заострился еще больше. Тем не менее те три года, что Дафни «проверяла свое чувство» в Америке, стали самыми счастливыми и для Алана, и для его сына. Большую часть времени они проводили с семьей Кена. Брат в 1929 году умер от туберкулеза, зато его вдова и две дочки стали для Алана с сыном новой семьей. Неизвестно, были ли у Милна близкие отношения с невесткой, но то, что ему было рядом с Мод уютно и комфортно, — наверняка.
Впервые в жизни Алана слушали, заботились, по погоде ли он одет и хорошо ли спал. Каждый вечер перед сном Кристофер Робин молился о том, чтобы отец женился на тете Мод. Увы, не получилось... Произошло совсем другое: в Англию вернулась Дафни, которую бросил ее «настоящий» писатель.
Бедная Мод выслушала сбивчивые признания Алана, что к этой «пустой и вздорной», как он теперь сам понимает, женщине его влечет какая-то роковая сила... Воссоединившиеся родители Кристофера Робина вновь поселились в Сассексе, вот только сын наотрез отказался жить вместе с ними и остался у тети Мод.
Однажды Кристофер Робин сравнил любовь отца к матери с любовью прустовского Свана к Одетте. Дафни даже в возрасте оставалась очень хороша: белоснежная кожа, изумительная фигура, Алану она по-прежнему казалась божеством, хотя насчет ее ума он больше не обольщался. Тем не менее Милн прилежно выполнял все ее приказы, терпел, когда жена обзывала его детским писателишкой с опилками в голове. Он пропалывал белые розы Дафни — занятие, которое ненавидел, — когда в 1952 году с ним случился удар. Алан лежал полупарализованный, оглушенный свалившимся несчастьем, а жена твердила: она так и знала, что в конце концов он превратит ее в сиделку. Алан, чтобы ей угодить, совершил последний геройский поступок: тайком вызвал знакомого нейрохирурга и договорился с ним об операции на мозге, которая с большой долей вероятности избавит от паралича и не даст деградировать мозгу.
Врач пытался его отговорить, но Милн уперся: он не хочет быть обузой для жены, уж лучше смерть. Позже Кристофер Робин решит, что это была попытка отца быстрее умереть. Лишь три дня после операции Алан сохранял ясное сознание. Почувствовав, что рассудок начинает угасать, он с трудом нацарапал жене записку: «Отвези меня к Мод», однако Дафни не потрудилась разобрать каракули мужа. Милн прожил еще несколько сумеречных лет, в продолжение которых его в основном держали в клиниках — Дафни боялась находиться наедине с тяжелобольным безумцем. При этом родственников мужа — ни Мод, ни племянниц — она к нему не подпускала. Кристофер Робин всего пару раз навестил отца: для него это зрелище было невыносимым.
Милн отмучился тридцать первого января 1956 года. На похоронах отца сын видел свою мать в последний раз, хотя она пережила мужа на пятнадцать лет. После траурной церковной церемонии он шепнул на ухо Дафни что-то такое, за что мать при всех ответила ему пощечиной. Кристофер Робин криво усмехнулся, приподнял шляпу и зашагал прочь.
На похороны Дафни Милн ее единственный сын не приедет...
Январь, 2013 год